2
ИЗ ОЧЕРКА «ИЗ СЕМЕЙНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ»
При первой встрече с Блоком всех поражала неподвижность его лица. Это отмечено многими мемуаристами. Лицо без мимики. Лицо, предназначенное не для живописи и не для графики, а только для ваяния. «Медальный» профиль Блока.
Он держался всегда очень прямо, никогда не горбился. Добавьте к этому спокойную медлительность движений (он не жестикулировал ни при чтении стихов, ни в разговоре), молчаливость, негромкий, ровный, надтреснутый голос и холодноватый взгляд больших светлых глаз из- под темных, чуть приспущенных век.
Таким он бывал во все времена своей жизни: и в самой первой юности, и в поздней молодости, и незадолго до смерти. Но именно только «бывал»: это была завеса или, точнее, забрало.
Блок внутренне находился в непрерывном движении. Как поэт и как человек, он рос медленно, но безостановочно. Он все время менялся. И когда сейчас я стараюсь воссоздать его в памяти, я вижу не один, а много последовательных его образов, между собой несхожих, и не знаю, который из них считать основным, каноническим.
Было в нем, впрочем, и кое-что, так сказать, постоянное, не зависевшее от возраста. Таков был его смех, очень громкий, ребячливый и заразительный. Но он раздавался редко и только в очень тесном кругу.
Такова же была его улыбка. Она несла другую, более ответственную функцию, чем смех. Особенность блоковской улыбки заключалась в том, что она преображала его коренным образом. Лицо, обычно довольно длинное и узкое, тускловатое по расцветке, словно подернутое пеплом, становилось короче и шире, пестрее и ярче. Глаза светлели еще более, вокруг них ложились какие-то новые, глубокие, очень теплые тени и сверкал почти негритянской белизной ровный ряд крепких зубов. Улыбка, как и смех, была очень наивная, ласковая и чистая. Видя ее, я всегда вспоминал слова Льва Толстого о том, что прекрасным можно назвать только такое лицо, которое от улыбки хорошеет. <...>
Теперь мне до очевидности ясно, что он был патологически застенчив. Это была тоже постоянная его черта, не побежденная до смерти и причинявшая ему, вероятно, много огорчений. Но она давала о себе знать только в быту и мгновенно преодолевалась, как только он вступал в исполнение каких-нибудь художественных обязанностей, будь то декламация чужих произведений, игра на сцене или чтение своих стихов. Так было у него и в детстве, когда он нескрываемо боялся людей, когда из-за этого даже хождение в гимназию было для него на первых порах мучительно и когда тем не менее дома, на елке, нарядившись в костюм Пьеро, он без всякого стеснения показывал гостям фокусы и читал французские стихи [14]. <...>
Передо мной возникает другой его образ, отделенный от первого целым десятилетием.
Это было в 1907 или в 1908 году. Он был уже широко известен как поэт. Когда говорили о «декадентах», непременно упоминали и его, но не на первом месте, а большей частью на третьем: Бальмонт, Брюсов, Блок. Славы еще не было, всеобщего признания тоже пока не было: в широких читательских и писательских кругах была именно только известность, немного скандальная известность слишком дерзкого новатора. Почетное положение было завоевано к этому времени Блоком лишь в очень узком поэтическом кружке.
Помню такую сцену: отец читает нам с сестрой стихотворение Блока «Обман» («В пустом переулке весенние воды бегут, бормочут...»). Дойдя до стиха «Плывут собачьи уши, борода и красный фрак...», отец вскинул голову, вызывающе посмотрел на нас сквозь сильное пенсне, пожал плечами и захлопнул книгу. Это означало, что Саша на ложном пути. Собачьим ушам нет места в поэзии. Модернизм нравился отцу, как и большинству его сверстников, только в живописи, в архитектуре и в прикладном искусстве. Поколение наших отцов не приняло Блока.
В жизни Блока это был период наибольшей его замкнутости. На нем лежало клеймо одиночества.
Он много пил в это время, но на его внешности это никак не сказывалось. Портрет Сомова — это дешевая, упадочная стилизация. Блок никогда не был таким. Художник ничего не понял: не уловил ни формы, ни характера лица 1. Блок был и теперь все тем же сильным, здоровым, степенным и опрятным человеком, даже крепче прежнего и мужественнее. От каратыгинских замашек не осталось и следа. Сдержанность манер стала граничить с некоторой чопорностью, но была свободна от всякой напряженности и ничуть не обременяла ни его, ни других. Основная особенность его поведения состояла в том, что он был совершенно одинаково учтив со всеми, не делая скидок и надбавок ни на возраст партнера, ни на умственный его уровень, ни на социальный ранг.
На нем черный корректный сюртук, крахмальный стоячий воротничок, темный галстук. Студенческая щеголеватость сменилась петербургским уменьем носить штатское платье. Ничего богемного, ничего похожего на литературный мундир. Никакого парнасского грима. И тем не менее наружность его в то время была такова, что всякий узнал бы в нем поэта. Такой наружности не могло быть ни у чиновника, ни у коммерсанта, ни у актера, ни у ученого, ни у офицера, ни у живописца. Большего соответствия между внешним обликом поэта и сущностью его стихов я не могу себе представить.
Лавры занимательного рассказчика и остроумного собеседника никогда не прельщали Блока. Он был очень далек, принципиально далек от стремления овладевать разговором. Человек, стяжавший положение «души общества», вызывал в Блоке не зависть, а обратное чувство, не лишенное брезгливости. Но в юморе Блок знал толк, и временами, словно против воли, ронял убийственно жестокие эпиграммы. Не могу забыть, как он сказал мне однажды про некоего весьма популярного писателя: «А я все-таки продолжаю любить его, несмотря на то, что давно с ним знаком» 2.
Но, произнеся сквозь зубы что-нибудь подобное, он потом всегда как будто раскаивался. Гораздо больше любил он простые домашние шутки, которые смешили его своей наивной традиционностью. Они-то чаще всего и вызывали его детский хохот.
Шутливость и легкость выражений исключались начисто, когда Блок говорил о своей поэтической работе. Тон его в этих случаях становился таков, будто он толковал не о себе, а о другом человеке, отданном на его попечение. Так мог бы говорить отец о сыне, профессор о любимом ученике, честный врач о трудном пациенте. Речь шла в этих случаях не о «поэтическом даре», а о поэтическом долге и о поэтической ответственности. Это, на мой взгляд, одна из самых характерных черт Блока. <...>
Он видел мир не таким, каким видим его мы.
не заметил меня. Было это летом, кажется, 1918 года.
Он глубоко заложил руки в карманы серого летнего пальто. Ноги в белых полотняных брюках двигались быстро, но как-то разбросанно и очень уж легко. Прямой, как всегда, бодро подняв курчавую голову, он весело посматривал по сторонам и то ли бормотал про себя, то ли напевал. С ним происходило что-то до того интимное, что я, наблюдая за ним исподтишка, почувствовал даже некоторую неловкость.
Это шел поэт, но не «поэт, изучающий нравы», и не Чехов с записной книжкой. Было совершенно ясно, что он находится в состоянии творчества, что он весь во власти каких-то только что «принятых в душу» ритмов, которые несомненно совпадали с ритмом его неестественно легких шагов. Он смотрел на свой «железно-серый» город 3, видел его и не видел, то есть видел в нем то, чего реально нет, но что, по его представлению, должно быть и некогда будет. Вокруг каждого предмета, вступавшего в поле зрения Блока, возникал нимб его поэтической мечты. Только эти «нимбы без числа» 4 он и видел. Перед светлыми глазами поэта был тот новый мир, который, по его словам, «неудержимо плывет на нас» 5«глядит на нас, — как он говорил, — из синей бездны будущего и зовет туда» 6.
Примечания
1. Однажды на просьбу подписать репродукцию этого портрета Блок ответил: «Портрет Сомова нисколько не похож на меня, и я не хочу его подписывать» («Новый мир», 1955, № 11, с. 153).
2. См. выше — с. 502, примеч. 10.
3. Из стих. Блока «Снежная Дева» (II, 267).
«Успение» (III, 120).
5. Из статьи Блока «Владимир Соловьев и наши дни» (VI, 158).
6. Из статьи Блока «Дитя Гоголя» (V, 379).