САША БЛОК
Из воспоминаний детства и юности
Стройный мальчик, с вьющимися светлыми волосами, веселый, шаловливый, в детстве общительный, а с годами все более замкнутый, чуждающийся «пошлой» житейской обстановки, порой угрюмый, — вот портрет Саши Блока. Открытая, ясная улыбка сменилась несколько грустным, даже ироническим выражением лица; с иронией глядел он на все окружающее и на большинство окружающих. Характер у Саши был в юности мягкий и сдержанный; резкость проявлялась редко.
В детстве и ранней молодости у Саши не было настоящих близких товарищей. Сперва участниками его игр были мы, его младшие двоюродные братья, и другие родственники нашего возраста. Товарищ по гимназии Н. В. Гун едва ли мог быть действительно близок Блоку, так как по всем своим привычкам и вкусам был далек от духа и интересов, господствовавших в бекетовской семье. Точно так же случайна и кратковременна была неожиданно возникшая дружба с кадетом, а затем молодым офицером В. В. Греком. Нелюдимость Блока начинала сказываться уже в довольно ранних годах.
Зимой в Петербурге мы жили довольно далеко друг от друга и видались не часто. Обычно Саша приезжал к нам по субботам, и мы затевали возню. Сначала это были просто детские шалости, затем в моду вошли «представления». В Мариинском театре шел тогда балет «Синяя Борода», на который нас возили 1. И вот мы втроем — Саша и мы, братья, стали изображать этот балет. Особенно смешон был Саша в роли одной из жен Синей Бороды: он влезал на шкаф в нашей детской и оттуда махал руками и длинными уже ногами, изображая, как заточенная в башне жена Синей Бороды взывает о помощи.
Большинство наших воспоминаний о Саше Блоке связано с Шахматовом, небольшим имением нашего деда А. Н. Бекетова, куда нас троих привозили каждый год, примерно в мае, и где мы оставались до конца августа или начала сентября. Первой приезжала в деревню бабушка. Затем понемногу съезжались прочие члены семьи. Вновь приезжающих выходили встречать на дорогу, ждали, прислушивались к колокольчику. Когда усталая тройка лошадей в забрызганной коляске въезжала на двор, яростно лаяли дворовые собаки, раздавались шумные приветствия, а мальчики тотчас бежали в сад, во флигель, в любимые места, наслаждаясь деревенским привольем после городской зимы. Начиналась счастливая для детей летняя пора: никаких занятий и уроков, полная свобода, все удовольствия деревенской жизни.
Дедушка и бабушка Бекетовы, приезжая на лето в деревню, стремились к полному одиночеству и отдыху от людей, которые надоедали им за зиму в Петербурге. Всегда подчеркивалось, что мы живем «в деревне», а не на даче. Дачная жизнь считалась синонимом пошлости. В отношении одиночества особенно требовательна была бабушка Елизавета Григорьевна, весьма строго и остроумно, но не всегда справедливо оценивавшая людей. Гостей в Шахматове бывало всегда очень мало, а с соседями почти совершенно не знались. В этом сказывалась бекетовская исключительность, строгость и требовательность к людям, проявившаяся впоследствии так остро и в характере Саши Блока.
В деревне Гудино, в одной версте от Шахматова, ряд лет подряд жили летом какие-то французы или швейцарцы, какой-то мосье Эбрар с женой, преподаватель французского языка в одной из московских гимназий, недурной пейзажист-любитель, дальний родственник довольно известного парижского журналиста, редактора газеты. Дедушка А. Н. Бекетов очень любил французов и все французское и превосходно говорил по-французски, как, впрочем, и вся вообще семья Бекетовых; все ее симпатии всегда были на стороне французов, к немецкому же и к немцам относились враждебно, иронически, презрительно, делая исключение только для немецкой музыки. Тем не менее Эбраров не только никогда не приглашали, но даже избегали встречи с ними на прогулках. Однажды мы встретились с ними чуть ли не лицом к лицу; мальчики, по-своему выражая настроения старших, бросились в сторону и спрятались от «французов» за поленницу дров.
На дворе в Шахматове была большая куртина из кустов шиповника, сирени, корнуса и спиреи. В этой куртине мы устроили ряд извилистых ходов, площадок и укрытий «для защиты от разбойников», чем вызвали неудовольствие бабушки. Она говорила, что куртина может служить действительно хорошим укрытием, но только для кур и цыплят от коршунов; мы же распугали всех кур.
Тогда мы перенесли нашу деятельность в сад, где за «дальней кленовой дорожкой» была заросшая канава, отделявшая сад от леса. В окружающих кустах Саша задумал устроить укрепления для защиты от неприятеля; мы усердно трудились над расчисткой ходов и площадок под корнями и деревьями, обрубали верхи у деревьев и устраивали естественную «лестницу» на сосну, где был «наблюдательный пункт». Все это сооружение называлось «Нэ», по первому случайному слову, сказанному кем-то из нас троих.
Во всех этих затеях Саше, самому старшему из нас, принадлежало обычно первое место как в отношении замысла, так и в смысле выполнения.
В раннем детстве одной из любимых наших игр была игра в поезда. Все скамейки в саду были названы по имени больших буфетных станций б. Николаевской, ныне Октябрьской железной дороги, которую мы хорошо знали и любили. Первая, ближайшая к дому, скамейка под кустом акации называлась «Любань», далее шла «Малая Вишера», две скамейки посреди главной липовой аллеи изображали Бологое, затем шли и другие станции на дальней дорожке, в березовом кругу и т. д. Игра заключалась в том, что, прижав к ребрам локти согнутых рук и выбрасывая их вперед наподобие поршней, мы бежали по дорожкам, останавливались у станций-скамеек, маневрировали, встречаясь друг с другом, гудели дикими голосами.
Одно время очень сильно увлекались крокетом, но потом он всем надоел.
Устроенная на лужайке «гимнастика» привлекала Сашу: он любил проделывать упражнения на кольцах и на трапеции.
Мы часто катались верхом. На деревенских лошадках изъездили мы все окрестности на расстоянии десяти — пятнадцати верст от Шахматова. У каждого было свое- английское седло с особым потником, уздечкой и стеком.
Саша всегда старался забраться куда-нибудь подальше, в новые места, на глухие лесные дороги. Он любил открывать новые виды и дали, которыми так богата эта часть Московской губернии. Большей частью эти поездки совершались под вечер, когда спадала жара и лошадей меньше беспокоили мухи и слепни. Домой возвращались уже почти в темноте. Вставала красная полная луна, туман белой пеленой стлался вдоль реки и подбирался к усадьбе. Приближаясь к дому, мы любили устраивать скачки, не щадя усталых лошадей. Саша, на своем сером, более крупном Мальчике, обычно обгонял нас с братом. Конь этот был с норовом: в молодости его долго держали в темной конюшне и потому зрение его было испорчено; он пугался всего и шарахался в сторону, но Саша привык к его замашкам и справлялся с ним довольно хорошо.
Высокий белый конь, почуя
Прикосновение хлыста,
Его выносит в ворота 2.
Саша необычайно хорошо относился к животным. Особенно любил он собак, и они его любили. Ирландский сеттер Марс, погибший от чумы в Шахматове, был одним из его любимцев. Позднее он постоянно возился а гулял с таксой своей матери Крабом.
У дедушки была такса Пик. Умная и веселая собака горячо любила своего хозяина. После смерти дедушки Пик сделался угрюмым. Он привязался к Саше и охотно всегда гулял с ним. Когда Пик издыхал от сердечного припадка, лежа на полу в гостиной, при этом присутствовали все шахматовские обитатели, в том числе и Саша. Пик взглянул на Сашу, завилял хвостом и опрокинулся на бок. Его похоронили в саду и на могилу положили камень.
Саша не любил общих прогулок. Охотно гулял лишь с дедушкой Бекетовым. Это стремление к уединению росло с годами. Позднее он совершал далекие прогулки вдвоем с женой. Собаки всегда его сопровождали.
«голубой комнате») на старинный красного дерева диван, где по бокам лежали два мягких валика и было много подушек. Мы бросались ими и били ими друг друга. Наши матери и тетушки наблюдали за нами со смехом, но не без страха, опасаясь, чтобы подушки не попали в окно или лампу, Саша необычайно ловко и метко тузил нас с братом, швырял в нас подушками и тяжелым валиком с такой стороны, откуда мы не ждали. Это занятие приводило нас в такое неистовство, что унять нас и отправить спать бывало трудно.
Саша не чуждался физической работы, а временами даже увлекался ею. Рубил кусты, пилил деревья, расчищая заросли в саду, к ужасу бабушки, не любившей «чрезмерную», по ее мнению, культурность садовой природы и считавшей, что надо оставить все, как было раньше и как само растет. Саша собственноручно с одним из нас свел небольшую, но очень хорошую березовую рощицу под садом. Взрослые приходили в ужас от такого вандализма, но впоследствии сами были очень ему рады, так как благодаря этому открылся далекий и широкий вид с балкона и из дома:
И дверь звенящая [12] балкона
Открылась в липы и сирень,
И в синий купол небосклона,
3.
С крестьянами Саша умел разговаривать без той искусственной, фальшивой «простоты», которой часто страдала русская городская интеллигенция, но, в силу своей прирожденной необщительности, он не искал встреч и бесед с ними.
В 1896 году летом мы с моей матерью и с Сашей Блоком ездили на Всероссийскую выставку в Нижний- Новгород. Поездка в провинцию была для мальчиков новостью: кроме Петербурга и Шахматова, они почти не знали России. И дорога и город на берегу Волги возбуждали любопытство. Нарядные выставочные павильоны, толпа, обеды в ресторанах — все это было ново и привлекательно. Помнится, с большим вниманием осматривали мы с Сашей железнодорожный отдел. В большом прохладном павильоне стояло множество чистеньких вагонов и паровозов. Мы с Сашей беспрепятственно лазили по ним и с большим удовольствием осматривали всевозможные подробности 4.
Кроме посещений выставки, прогулок по городу и на гору с видом на Волгу и Оку, мы побывали в драматическом театре. Играла труппа московского Малого театра с Южиным и Лешковской. Шла пьеса Вл. И. Немировича-Данченко «Цена жизни». Мы сидели в ложе. При выходе на сцену каждого артиста Саша вполголоса, но весьма авторитетно, пояснял мне, кто выполнял бы эту роль в Александринке (например, Савина, Аполлонский и др.). Его знание театра производило на меня большое впечатление.
Саша с детских лет увлекался декламацией. Он нисколько не стеснялся посторонних и никогда не заставлял себя упрашивать. С удовольствием декламировал шекспировские монологи Отелло, Гамлета, Юлия Цезаря, читал Апухтина («Сумасшедший»), даже в том случае, если среди присутствовавших некоторые находили это «несколько смешным».
«Александринке», восторги перед Савиной и Коммиссаржевской, резкие порицания других артистов. Суждения высказывались строгие и безапелляционные. Признавалась только русская драма, но посещались и спектакли иностранных гастролеров: Сальвини, Тины ди-Лоренцо и др.; о них бывало много разговоров и толков.
Деревенские спектакли были одним из проявлений этой театральной склонности. В ранней юности мы сочинили с Сашей трехактную комедию «Поездка в Италию». Сюжет был заимствован из какого-то нехитрого английского или французского рассказа. Представление было дано на балконе шахматовского дома, причем зрители сидели внизу, в саду, а мы действовали на балконе, как на сцене 5.
К еще более раннему детству относится другое представление, разыгранное в шахматовском саду, на лужайке. Ставился «Спор двух древних греческих философов об изящном» Козьмы Пруткова 6. Прутков в то время постоянно читался, цитировался нами и возбуждал всеобщее восхищение. Отдельные его словечки повторялись всей семьей, в том числе и Сашей Блоком, сохранившим привязанность к нему на всю жизнь.
Более совершенное театральное представление с настоящей декорацией, занавесом, с костюмами и гримом состоялось в Петербурге, у нас на квартире. В двух маленьких французских пьесках, которые мы разучивали под руководством нашей гувернантки Marie Kuhn, Саша исполнял видные роли. Хорош он был в пьесе Скриба 7
Бобловские спектакли относятся к более позднему периоду. Они достаточно подробно описаны М. А. Бекетовой. Приготовлений, разговоров и воспоминаний о них было очень много. Окрестные крестьяне наполняли боб- ловский сарай и смотрели, как «наша барышня» и «шахматовский барчук» исполняют Шекспира, Пушкина, Грибоедова. Зрители слушали внимательно, но иногда раздавался смех и возгласы удивления. Это были спектакли для участников, а не для зрителей.
После «Гамлета» в чудную июльскую ночь ужинали на большом балконе бобловского дома. Отец «Офелии» Дмитрий Иванович Менделеев, у которого в нижнем этаже построенного им дома была устроена лаборатория и которому, очевидно, мешали шумные гости, не присутствовал на ужине. К концу ужина он вышел, запахивая свой широкий кафтан, и сказал, обращаясь ко всем:
— А вы скоро кончите?
Впрочем, тут же, видя, что до конца далеко, он пригласил одного из гостей сыграть с ним в шахматы, что тот немедленно и исполнил.
него довольно плохо. Да и пьеса была изрядно пошла и скучна 8.
К драматическому искусству Саша был мало способен, но отличался большой наблюдательностью и уменьем комически передразнивать разных известных лиц, а также родных и знакомых.
Так, изображал он артистов Аполлонского, Юрьева, Далматова, Бравича, Дальского, поэтов В. Я. Брюсова, З. Н. Гиппиус и др.
Вспоминаются приезды в Шахматово Б. П. Бугаева (Андрея Белого), одного или с А. С. Петровским и с С. М. Соловьевым, студентом Московского университета.
В один из своих приездов Бугаев поразил всех своим необычайным костюмом. На нем была надета белая длинная блуза из очень прозрачной материи, сквозь которую просвечивало тело и которая от ветра заворачивалась сзади. На груди был большой черный крест на черной цепи, как у богомольца. Бугаев был изысканно вежлив и любезен. Целые дни и ночи шли у него с Блоками разговоры на мистические и литературные темы.
Саша очень редко посещал своих родственников, живших под Москвой, близ Шахматова. В Дедово (близ ст. Крюково) к Соловьевым он ездил всего раз или два, но главную роль играли тут не родственные связи, а литературно-философские интересы. Бывал он также и в маленьком именьице тетушки Софии Григорьевны Карелиной (тети Сони) — Трубицыне. Она, между прочим, пыталась ввести его в семью своих соседей и приятелей Тютчевых, живших в Муранове, но Сашу не удалось уговорить съездить к ним.
В связи с Тютчевыми вспоминается такой случай. У тети Сони в доме жила дальняя родственница «тетя Лена», тоже старушка, не имевшая никаких средств. Сама тетя Соня часто бывала у Тютчевых; естественно, что они гостеприимно приглашали к себе и тетю Лену, но она всегда отговаривалась, и на одно из таких приглашений ответила следующими стихами:
Чтобы ехать к вам в Мураново,
Надо быть одетой заново.
Старый ваточный капот.
Так меня к себе уж лучше вы
Не зовите в гости, Тютчевы.
Эта шутка имела большой успех и часто повторялась в бекетовской семье, в частности, и Сашей, и его женой 9.
«загранице». В этом не было ничего похожего на «квасной патриотизм», который жестоко осуждался и презирался в беке- товской семье. Неприязненное отношение к иностранному поддерживалось в Саше его матерью, но не вполне соответствовало взглядам деда А. Н. Бекетова, горячего поклонника французской культуры.
В немецкий курорт Наугейм Саша ездил с большой неохотой, исключительно ради больной матери. В связи с этими поездками высказывалось немало острых и язвительных суждений о немецкой аккуратности, скупости, безвкусице, филистерстве и т. п.
Несколько ироническое отношение к поездке в Германию видно из сохранившейся у меня его открытки. Я доехал из Петербурга вместе с Александрой Андреевной и Сашей до Берлина, а там наши маршруты разошлись, и мы должны были расстаться, причем это разделение было проделано немцами так стремительно, что мы не успели проститься. Поздравляя меня с днем рождения, Блок пишет 13 июня 1903 г.:
«Поздравляю тебя, брат мой, внезапно утраченный мною в Берлине. Ходил и искал тебя, но тщетно, — наверх не пустили. Некоторые немцы уже начинают изредка удовлетворять мои желания, когда я объясняюсь с ними на туземном наречии. Будь весел и здоров. Твой Сашура».
Глубоко понимал и любил Саша русскую деревню и русскую природу, мирную, кроткую, тихую природу средней и северной России, природу Пушкина, Тургенева, Фета. Про него можно было сказать словами Баратынского:
Ручья разумел лепетанье,
И говор древесных листов понимал,
И чувствовал трав прозябанье.
Примечания
— по рукописи, которая была представлена автором в издательство «Художественная литература» для задуманного (в 1946 г.) сборника воспоминаний о Блоке.
Кублицкий-Пиоттух Феликс Адамович (1884—1970) — двоюродный брат Блока, сын его тетки Софьи Андреевны (урожденной Бекетовой) и служившего по министерству уделов А. Ф. Куб- лицкого-Пиоттух (впоследствии директор Лесного департамента и инспектор корпуса лесничих, тайный советник и сенатор). Получив юридическое образование, Феликс Кублицкий с 1907 по 1917 г. служил в канцелярии Государственной думы, в 1919—1922 гг. находился в рядах Красной Армии, в 1922— 1947 гг. работал в Москве — юрисконсультом в разных учреждениях, в библиотеках, в издательстве «Иностранная литература».
В детские и отроческие годы Блок тесно общался с братьями Кублицкими-Пиоттух — Феликсом (Феролем) и глухонемым Андреем, но впоследствии пути их разошлись, хотя они и продолжали изредка встречаться — в Шахматове (до 1910 г.) и в Петербурге. В мае 1921 г., будучи в Москве, Блок навестил братьев Кублицких, — это была их последняя встреча.
1. Об увлечении балетом «Синяя борода», относящемся к 1893—1894 гг., см. у М. А. Бекетовой — выше, с. 46.
2. Стихи Блока — из черновых набросков продолжения второй главы поэмы «Возмездие» (III, 70).
4. Первыми впечатлениями от дороги и от Нижнего-Новгоро- да Блок поделился в письме к матери от 7 июня 1896 г. (Письма к родным, I, с. 29—30).
5. «Поездка в Италию» («Раздирательная драма в 3-х действиях») сохранилась в составе рукописного журнала «Вестник» (ИРЛИ). Пьеса была представлена 23 июня 1896 г. «на частной сцене Шахматовского театра». Блок исполнял заглавную роль В. И. Полякова, «богатого негоцианта»; Ф. Кублицкий — роль П. П. Рупорова, «морского офицера, забулдыги»; А. Кублицкий— роль лакея, «расторопного малого без речей». Источник сюжета пьесы не установлен.
6. Первое представление драматической сцены «Спор древних греческих философов об изящном» состоялось не раньше, а позже «Поездки в Италию» — 1 июля 1896 г.
7. Имеется в виду пьеса не Скриба, а Лябиша («La grammai- re»). См. у М. А. Бекетовой, выше, с. 53.
9. В связи с известием о смерти «тети Лены» Блок в дневнике (27 января 1912 г.) вспомнил рассказы о ней и, между прочим, приведенные стихи (VII, 127).
[12] Дверь из столовой на балкон действительно открывалась с каким-то звенящим звуком. (Примеч. Ф. А. Кублицкого.)