РАННИЙ БЛОК
1
Это было золотою осенью 1902 года. Стоял мягкий летний сентябрь, когда под Петербургом природа иногда еще замедляет праздник своего расцвета и точно не хочет с ним расстаться. Западный ветер приносит с моря долгий ряд дней, похожих друг на друга, напоенных последней лаской лета... Наш литературный кружок той осенью готовился к своему боевому делу — создавался журнал «Новый путь». Журнал религиозно-философский, орган только недавно открытых, кипевших тогда полной жизнью петербургских первых религиозно-философских собраний, где впервые встретились друг с другом две глубокие струи — традиционная мысль традиционной церкви и новаторская мысль с бессильными взлетами и упорным стремлением, — мысль так называемой «интеллигенции»... И наряду с этим вырисовывалась другая задача: нужно было дать хоть какой-нибудь простор новым литературным силам, уже достаточно обозначившимся и внутренно окрепшим к тому времени, но все еще не имевшим своего «места» в печати, почти сплошь окованной «традициями», более упорными, чем официальная церковность. Все эти «декаденты», «символисты» — как они тогда именовались — так быстро затем, во второй половине десятилетия, захватившие поле сражения, еще не знали для себя пристанища, не имели где приклонить голову. Трудно поверить, что Сологубу негде было печатать своих стихов, а «Мелкий бес» лежал безнадежно, тщательно переписанный в синих ученических тетрадках, в «портфеле» своего автора, даже не странствуя по редакциям — ввиду очевидной бесплодности такого путешествия. Брюсов был мишенью постоянного и неутомимого обстрела газетных юмористов («бледные ноги») 1; Мережковскому извинялись его стихи, «похожие на Надсона», и полуодобрялись «декадентские» романы (первые две части трилогии) 2, но свою критику ему также негде было печатать, а «Толстой и Достоевский» увидел свет только благодаря мужеству С. П. Дягилева, упрямо печатавшего его в течение двух лет в чисто художественном по заданию «Мире искусства»...
—
И так давно, так давно... 3
Итак, той осенью небольшой «декадентский» кружок собирался издавать (без денег и без возможности платить гонорар) синтетический «Новый путь», беспрограммная «программа» которого должна была вести куда-то вдаль... Во главе дела стояли Д. С. Мережковский и З. Н. Гиппиус, а так как обстоятельства и выбор кружка сделали меня третьим (и внешне — «ответственным») соредактором, то и приходилось часто видаться с первыми двумя на почве «злободневных» редакционных вопросов. Именно эта необходимость заставила меня в том сентябре сесть в поезд Варшавской железной дороги и направиться в Лугу, где в усадьбе, стоявшей в густом лесу, Мережковские ловили последние минуты дачных радостей, последнюю лазурь и золото сентября —
И догорающего лета
На всем дрожащие лучи... 4
Мережковским, или обратно, то или иное количество «новых» стихов. Это было, так сказать, очередной «редакторской» неизбежностью. Иногда попадались между такими стихами недурные, даже хорошие...
Но только один раз у меня было совсем особое впечатление...
Помню как сейчас широкую серую террасу старого барского дома, эту осеннюю теплынь — и Зинаиду Николаевну Гиппиус с пачкой чьих-то стихов в руках. «Прислали (не помню, от кого)... какой-то петербургский студент... Александр Блок... посмотрите... Дмитрий Сергеевич забраковал, а по-моему, как будто недурно...» 5 Что Дмитрий Сергеевич забраковал новичка — это было настолько в порядке вещей, что само по себе еще ничего не говорило ни за, ни против. Забраковать сперва он, конечно, должен был во всяком случае, что не могло помешать ему дня через два, может быть, шумно «признать». Одобрение Зинаиды Николаевны значило уже многое, но все-таки оно было еще очень сдержанным. Поэтому я взял стихи без недоверия, но и без особого ожидания. Я прочел их...
Это были стихи из цикла «Прекрасной Дамы». Между ними отчетливо помню: «Когда святого забвения...» и «Я, отрок, зажигаю свечи...» И эта минута на осенней террасе, на даче в Луге, запомнилась навсегда. «Послушайте, это гораздо больше, чем недурно: это, кажется, настоящий поэт», — я сказал что-то в этом роде. «Ну, уж вы всегда преувеличите», — старалась сохранить осторожность Зинаида Николаевна. Но за много лет разной редакционной возни, случайного и обязательного чтения «начинающих» и «обещающих» молодых поэтов только однажды было такое впечатление: пришел большой поэт. Может быть, я и самому себе, из той же «осторожности», не посмел тогда сказать этими именно словами, но ощущение было это. Пришел кто-то необыкновенный; никто из «начинающих» никогда еще не начинал такими стихами. Их была тут целая пачка — и все это было необыкновенно. Ведь тут были: «Предчувствую Тебя.
», «Новых созвучий ищу на страницах...», «Я к людям не выйду навстречу...», «Гадай и жди...»; был «Экклесиаст». Поражала прежде всего уверенность поэта — та твердая рука, которой все это было написано: это был уже мастер, а не ученик. Я думаю, во впечатлении — после темы (тоже необыкновенной) прежде всего господствовала именно эта черта — полной зрелости таланта, полной уверенности в том, что он хочет сказать и что говорит. Черта, так непохожая на обычную «юношескую» неопределенность и несобранность «начинающих». Что из них выйдет — Фет, Майков, Надсон? Как будто есть ото всех понемногу — или пусть от кого-нибудь одного, но тогда, пожалуй, еще хуже: «выйдет» ли что-нибудь? Здесь не было этого вопроса: облик поэта стоял отчеканенный, ясный. И этот почерк — такой уверенный, отчетливый и такой красивый! Я и сейчас не знаю почерка красивее, чем у Александра Блока.
Но подкупала, конечно, и тема. Точно воскресала поэзия Владимира Соловьева — ее последние, лучистые озарения. Это казалось прямо каким-то чудом: только два года перед тем замолчала муза мыслителя-ясновидца, и вот вдруг ее звуки переходят на новую лиру, — кто-то пришел как прямой и законный наследник отозванного певца; он уже все знает и ведает, и ведет дальше оборвавшуюся песнь, как заранее знакомое слово о том же самом.
Я и теперь считаю «Стихи о Прекрасной Даме» самым чудесным из чудес Блока и его дебют — самым удивительным началом...
С той поры я почувствовал ту особую нить, которая протянулась между мною и автором этих стихов, и он стал для меня особым, «знающим», — тем, с кем внутренне не расстанешься. И теперь, перечитывая его письма ко мне, я нахожу в них и «с той стороны» ощущение той же нити...
Скоро он пришел к нам и в редакцию — высокий, статный юноша с вьющимися белокурыми волосами, с крупными, твердыми чертами лица и с каким-то странным налетом старообразности на все-таки красивом лице. Было в нем что-то отдаленно байроническое, хотя он нисколько не рисовался. Скорее это было какое-то неясное и невольное сходство. Светлые, выпуклые глаза смотрели уверенно и мудро... Синий студенческий воротник подчеркивал эту вневременную мудрость и странно ограничивал ее преждевременные права. Блок держался как «начинающий», — он был застенчив перед Мережковским, иногда огорчался его небрежностью, пасовал перед таким авторитетом. З. Н. Гиппиус была для него гораздо ближе, и юношеская робость таяла в ее сотовариществе, — он скоро стал носить ей свои стихи и литературно беседовать. Влияние Мережковских надолго сказалось на Блоке: еще в самом конце девятисотых годов он выступал не раз в религиозно-философских кружках с докладами на темы и в духе этого влияния; к счастью, его поэзия осталась, кажется, совсем свободной от него.
«Нового пути» Блок появлялся довольно аккуратно, хотя отсутствие сверстников, — по крайней мере, первое время, — замыкало его в некоторую изолированность. Но журнал был для него «своим» — и не мог не быть ему близок 6.
— в недели подготовительных для начала журнала работ — я получил от Блока первое письмо. Оно сразу и прямо сказало мне то, о чем молчал (и должен был молчать) он при свиданиях. В этом письме ощутительно протянулась та «нить», и желание «сказать» превозмогло мудрость хранения:
Многоуважаемый Петр Петрович.
Спасибо Вам. Ваше письмо придало мне бодрости духа 7. Главное же, что мне особенно и несказанно дорого, — это то, что я воочию вижу нового Ее служителя; и не так уже жутко стоять у алтаря, в преддверии грядущего откровения, когда впереди стоите Вы и Владимир Соловьев. Я могу только сказать (или даже вскрикнуть) чужими, великими, бесконечно дорогими мне словами:
О, как мой день сегодняшний чудесен! 8
Глубоко преданный Вам
Ал. Блок.
5 ноября 1902 г. СПБ.
Цитата из Фета, замыкающая письмо, указывает поэтические корни Блока. Фет был для него действительно всегда дорогим именем, и он досадовал на ту забывчивость, с которой русский читатель уже успел отойти от этого имени после несколько холодного «признания» в эпоху восстановления прав поэзии в 80—90-е годы. Но не лежит ли часть вины здесь и на самом Фете: не был ли в чем-то холоден и сам учитель, не договаривавший того, о чем договорил ученик?
2
В «Новом пути» после первого, дебютного номера. (январь 1903 года) было решено применять систему печатания стихов по авторам: то есть в каждой книжке помещать одного какого-либо поэта в ряде пьес, напечатанных вместе, взамен традиционной системы — рассыпать разнохарактерные «вещицы» различных авторов по всей книжке журнала, «на затычку». Нехитрая реформа, но тогда и это было новшеством. Так, февральская книжка была отдана Сологубу, а март предназначался для З. Н. Гиппиус. Но она сама пожелала уступить этот месяц Блоку; март казался самым естественным, даже необходимым месяцем для его дебюта: март — месяц Благовещенья. Со стороны молодого журнала была некоторая отвага в таком решении: выдвигать уже в третьей книжке дебютанта, о котором заранее можно было сказать, что «широкая публика» (публика 1903 года!) не примет его как своего певца. В «портфеле» редакции, то есть в ящиках письменного стола, лежали стихи Минского, Мережковского и такого общеприемлемого для всех времен (хотя прекрасного) поэта, как Фофанов. Но хотелось «пустить» Блока — и именно в марте... «Букет» его стихов составился легко и был подобран самим автором 9. <...>
«Новый путь», как журнал религиозно-светский, был подчинен целым двум цензурам — светской и духовной, в которую направлялись корректуры религиозного или «похожего» на то (по мнению светского цензора) содержания. Большие буквы стихов Блока подчеркнуто говорили о некоей Прекрасной Даме — о чем-то, о ком-то, — как понять о ком?
В жизни — строга и гневна.
Тайно тревожна и тайно любима,
Дева, Заря, Купина.
.....................................
Задрожали струи.
Вижу очи Твои.
От таких стихов не только наш старомодный и угрюмо подозрительный «черносотенец» Савенков (светский цензор журнала, очень к нему придиравшийся) мог впасть в раздумье... Стихи с большими буквами могли легко угодить в духовную цензуру, и хотя она в общем была мягче светской, но в данном случае и она могла смутиться: менестрелей Прекрасной Дамы не знают русские требники. И без того, отправляя стихи в цензуру, мы трепетали вероятного — минутами казалось: неизбежного — запрещения. Большие буквы... ах, эти большие буквы! — именно они-то и выдавали, как казалось, автора с головой. «Не пропустят»... И тут вдруг кому-то в редакции мелькнула гениальная мысль: по цензурным правилам, нельзя менять текста после «пропуска» и подписи цензора, но ничего не сказано о чисто корректурных, почти орфографических поправках, как, например, перемена маленьких букв на большие. Итак — почему бы не послать стихи Блока в цензуру в наборе, где не будет ни одной большой буквы, а по возвращении из чистилища, когда разрешительная подпись будет уже на своем месте, почему бы не восстановить все большие буквы на тех местах, где им полагается быть по рукописи? Так и было сделано — и, вероятно, эта уловка спасла дебют Блока: цензор вернул стихи без единой помарки и не заикнулся о духовной цензуре, хотя при встрече выразил мне недоумение: «Странные стихи...»
Мартовская книжка — лучшая книжка журнала за оба года его существования (в ней, между прочим, журнальный дебют А. М. Ремизова) — вышла из двойных кавдинских ущелий цензуры только в самом конце месяца. В «Новом пути» помещались цинкографические снимки, подбором которых имелось в виду натолкнуть читателя на более культурные предпочтения, чем те, к каким он традиционно привык в 1903 году. Давались обыкновенно воспроизведения картин Ренессанса и т. п. Для марта мы решили подобрать своего рода художественный антураж к стихам Блока и поместили в листе его стихов четыре «Благовещенья» — Леонардо из Уффиций, деталь — голову Марии с той же картины, фреску Беато Анжелико из флорентийского монастыря св. Марка и алтарный образ нашего Нестерова из придела в Киевском соборе. Блоку была приятна эта иллюстрация, и он горячо благодарил меня за нее. Журнал и он уже вполне знали друг друга.
Какое было впечатление от появления первых стихов Блока? Разумеется, как и следовало ожидать, впечатление едва ли не самого «курьезного» из курьезов курьезнейшего журнала. «Новый путь» считался вообще какой- то копилкой курьезов в нашей журналистике. Только духовные круги серьезно интересовались религиозно-философской стороной журнала, да из среды молодежи постоянно приходили сочувственные весточки; все «серьезное» и веское или игнорировало «этих полусумасшедших», или старалось их литературно изолировать, как зараженный элемент (эти старания в конце концов подрезали журнал). Стихи Блока были прямо на руку этим спасателям: какие-то «совершенно непонятные» стихи, бог весть о чем, — какая-то Дева, Заря, Купина, какой-то Дух... большие буквы...
Признаюсь, никоим образом не ожидал я тогда, что пройдет всего четыре-пять лет — и Блок, после «Балаганчика», станет популярным, а там вскоре и «знаменитостью». Популярность его в молодежи стала обозначаться еще раньше. Но правда, что «Балаганчик», так же как и вся социальная сторона Блока наметились и развернулись уже позже; в эпоху «Прекрасной Дамы» даже трудно было их предвидеть. И я продолжаю думать, я надеюсь, что стихи его дебюта, так же как и все стихи его первой книжки, остаются и до сих пор мало популярными...
Характерно, что во всей огромной переписке со мной Брюсова тех годов (1902—1904 гг.) я встречаю только одну строчку о Блоке — и какую? «Блока знаю, — пишет он осенью 1902 года, — он из мира Соловьевых. Он — не поэт». Правда, что вскоре, при личном свидании, по прочтении стихотворений «Я, отрок, зажигаю свечи...» и «Когда святого забвения...», этот краткий и столь безапелляционный приговор был взят обратно. А весной 1903 года, когда мы с Брюсовым ехали вместе из Петербурга в Москву, вскоре после мартовской книжки, у него сложились ночью, под стук поезда, эти превосходные стихи (карандашная запись которых до сих пор хранится у меня):
С Невестой Жених в озаренном дворце...
Железные болты сорвать бы! сломать бы!..
.............................................................................
«Urbi et Orbi» под заглавием: «Младшим» 10).
— последней, редактированной мною. Всего было подобрано двенадцать стихотворений, но три из них зачеркнуты цензурой, и в печати появилось только девять 11. <...>
Я не помню в тогдашней критике сколько-нибудь ярких отзывов о дебютных стихах Блока. Впрочем, кому было бы и написать такой отзыв? Скабичевскому? Михайловскому? М. Протопопову? А. Б. (Ангелу Богдановичу) из «Мира божьего»? «На первых ролях» были тогда все вышеупомянутые «силы». В беглом же газетном обстреле, которому постоянно подвергался «Новый путь», летела, вероятно, шрапнель и на этот вновь наметившийся «квадрат» 12. Стихи Блока ведь еще несколько лет потом пугали газетных ценителей — так же как после 1907 года стали умилять их... В не лишенных остроумия пародийных фельетонах Буренина того времени появлялся, во всяком случае, в нашей «новопутейской» компании поэт Блох вместе с философом Мистицизмом Мистицизмовичем Миквой (Вас. Вас. Розанов).
Печатается по книге: Петр Перцов. Ранний Блок. М., 1922. Впоследствии (около 1946 г.) П. П. Перцов изложил свои воспоминания о Блоке заново в короткой заметке «Блок в синем воротнике» (копия рукописи — в собрании В. П. Орлова). Но здесь он почти ничего существенного не добавил к сказанному раньше.
Перцов Петр Петрович (1868—1947) — поэт и беллетрист (в молодости), критик, публицист, писатель по вопросам искусства. Окончил гимназию в Казани и Казанский университет (по юридическому факультету); литературную деятельность начал в 1890 г., заведовал литературным отделом газеты «Волжский вестник», сотрудничал в журнале «Русское богатство», затем — в «Вопросах философии и психологии», в «Мире искусства» и др.; им составлены антологии «Молодая поэзия» (1895) и «Философские течения русской поэзии» (1896). В середине 1890-х гг. сблизился с В. Брюсовым и кругом Д. Мережковского, З. Гиппиус и В. Розанова; в 1903—1904 гг. редактор журнала «Новый путь»; в 1906 г. редактировал газету «Слово», где часто печатался Блок. С 1910 г. жил в Москве; после Октябрьской революции работал в Театральном отделе Наркомпроса и в Отделе охраны памятников искусства. Автор книг: «Письма о поэзии» (1895), «Первый сборник» (1902), «Венеция» (1906; см. сочувственный отзыв Блока об этой книге — VIII, 149), «Венеция и венецианская живопись» (1912, — расширенное переиздание «Венеции»), «Панрус- сизм или панславизм?» (1913), «Третьяковская галерея» (1922), «Подмосковные» (1925), «Художественные музеи Москвы» (1925), «Литературные воспоминания» (1933).
«О, закрой свои бледные ноги!..»
«Смерть богов» (1896) и «Воскресшие боги» (1901).
«Молодая поэзия» (1895): «Это было давно, я не помню, когда это было...» (ср. у А. К. Толстого: «Все это было когда-то, // Но только не помню когда!»).
4. Цитата из стих. П. Перцова «Осень» («Новый путь», 1903, № 8, с. 32).
5. Здесь П. П. Перцову, очевидно, изменила память. З. Н. Гип пиус получила стихи Блока от О. М. Соловьевой осенью 1901 г. Это были два стих.: «Предчувствую Тебя...» и «Ищу спасенья...». Как сообщила О. М. Соловьева в неизданном письме к матери Блока от 19 сентября 1901 г. (ЦГАЛИ), «Гиппиус разбранила стихи, написала о них резко, длинно, даже как будто со страстью... Показала стихи Мережковскому и говорит, что он с ней согласен». Осенью 1902 г. стихи были переданы в «Новый путь» самим Блоком.
«Блок в синем воротнике», написанной уже после ознакомления с юношеским дневником и письмами Блока, П. П. Перцов существенно уточнил свое воспоминание о Блоке на редакционных собраниях «Нового пути»: «Изредка он читал свои стихи (цикла «Прекрасной Дамы»), но, как ни странно покажется это теперь, они не производили на слушателей особого впечатления... Хвалили, одобряли, но больше по долгу журнальной солидарности. И сам Блок не чувствовал себя в «Новом пути» на своей дороге, что сказалось и в записях его дневника того времени. А в будущем жизнь увела его еще дальше....»
7. П. П. Перцов писал Блоку 1 ноября 1902 г.: «Я с искренней радостью прочел Ваши стихи: мало что на свете радует больше, чем встреча с истинным, «божией милостью», талантом, в какой бы то ни было области, в области поэзии особенно. Мне лично Ваша поэзия «Прекрасной Дамы», как говорите Вы, или «Бого-природы», как говорю я, на языке моей философии, — особенно близка и понятна. Пусть же Она пошлет Вам лучшие свои вдохновения!» (ЦГАЛИ)
«На пятидесятилетие музы».
9. Цикл «Из посвящений» составили десять следующих стихотворений: «Предчувствую Тебя...», «Новых созвучий ищу на страницах...», «Гадай и жди...», «Старик», «Когда святого забвения...», «Я, отрок, зажигаю свечи...», «Экклесиаст», «Я к людям не выйду навстречу...», «Царица смотрела заставки...» и «Верю в Солнце Завета...».
«Младшим», снабженное эпиграфом из Блока: «Там жду я Прекрасной Дамы», служит документом полемики, разгоревшейся в 1903—1904 гг. между В. Брюсовым, признанным лидером символистской школы, и «младшими» символистами — «соловьевцами» (Блок, А. Белый, С. Соловьев). Брюсов возражал против стремления «младших» сделать поэзию «служанкой» мистической философии. «Дайте мне быть только слагателем стихов, только художником в узком смысле слова, — все большее довершите вы, молодые», — писал Брюсов Блоку в ноябре 1904 г. («Печать и революция», 1928, № 4, с. 43). Ср. заметку П. Перцова «Брюсовское стихотворение «Младшим» (Из литературных воспоминаний)». — «30 дней», 1939, № 10/11, с. 127.
11. Цензурному запрещению подверглись стихотворения: «Был вечер яростно багровый...», «Мой любимый, мой князь, мой жених...» и «Я — меч, заостренный с обеих сторон...». Причина запрещения — «неканоничность» этих стихов с религиозно-церковной точки зрения.
12. В качестве образца первых откликов на стихи Блока в газетной прессе привожу выдержку из статьи В. Буренина: «Критические очерки» («Новое время», 1903, 25 апреля):
«В поэзии журнал г. Перцова, кажется, тоже склоняется к легкому сумбуру в так называемом стиле «модерн». Вот, например, характерный образчик подобного стихотворного сумбура, предлагаемый одним, кажется, начинающим поэтом (приведено целиком стих. Блока «Царица смотрела заставки...»). Надо полагать, что сама «Царица, ищущая смысла», несмотря на то, что она «просиживала синие ночи за книгой голубинной», ничего не поймет в этом стихотворении. Если г. Перцов полагает, что эти вирши представляют «новый путь» в поэзии, то его можно поздравить с чрезвычайно глубокими критическими вкусом и разумением». Далее следует пародия В. Буренина на стихи Блока:
В «Новом пути» — своем журнале,
А г. Минский в камилавке
И г. Мережковский в рясе щеголяли.
И плескались в сумбуре их перья,
А г. Розанов упорно
Объяснял еврейские поверья...
«Знамя» (1903, 24 марта), писали: «Стихотворения откуда-то выкопанного поэта Ал. Блока... — набор слов, оскорбительных и для здравого смысла и для печатного слова... Новый путь в старую больницу для умалишенных» .