ТЕРИОКСКИЙ ТЕАТР
Кто молод —
Расстанься с дольнею жизнью.
Блок
В благословенный день вздохнула
Княжнин 57
Весной 1912 года, после зимнего сезона в провинции, я приехала в Петербург вместе со своим мужем Н. П. Бычковым. Он кончил Московское техническое училище и получил место в Петербурге. Мы поселились на Мытнинской набережной — на берегу Невы, против Зимнего дворца и Адмиралтейства. Перед глазами у нас была всегда волнующаяся Нева, стянутая каменным поясом. Вдали на крыше дворца «только мнился» блоковский рыцарь. Мы постоянно смотрели в ту сторону. Иногда у нашего окна сидела Любовь Дмитриевна. Она часто бывала у нас, и, когда я приезжала к ней, я заставала ее большей частью одну. Первую встречу с Блоком этой весной не помню. С Любой мы вели бесконечные разговоры о театре, о ролях. В ней опять проснулось желание играть. Она расспрашивала меня о моей работе в провинции и, наконец, не выдержала, — предложила что-нибудь устроить летом под Петербургом, собрав компанию из своих знакомых актеров. Я сейчас же согласилась на это. С Александром Александровичем мы пока не говорили, Люба не сообщила вначале, как он относится к нашей затее. Я лично с ним виделась редко и как-то не улавливала его настроения. Стихи его, разумеется, по-прежнему глубоко меня интересовали, и Любовь Дмитриевна дала мне два новых стихотворения — «Пляску смерти» и «Шаги Командора». С этих пор я ощутила реально, что Блоком все чаще овладевает «последнее отчаяние», и мне стало страшно за поэта.
Однажды я пришла к Любови Дмитриевне, не рассчитывая застать Блока дома, и неожиданно увидела его в столовой, стоящего у окна в солнечном весеннем освещении. Он показался мне таким, как был весной 1907 года. На лице то же юношеское выражение, та же задорная улыбка, та же дружественная приветливость по отношению ко мне. В эту минуту ничто в его существе не говорило о «последнем отчаянии». На этот раз мы втроем чувствовали себя совсем прежними. Блоковский юмор и шалости нас веселили и смешили в течение нескольких часов.
Когда нам вздумалось перейти из столовой в кабинет, Блок пошел впереди и вдруг с силой ударился головой об дверь. Мы с Любовью Дмитриевной вскрикнули от неожиданности. Александр Александрович вскрикнул тоже, но совершенно бесстрастным голосом: «Ай, ай». Оказалось, что он ударил рукой по двери, мгновенно приблизив к ней лоб почти вплотную. Получалось впечатление, что он по-настоящему колотится головой об дверь. Он проделал свой фокус несколько раз, и мы каждый раз не могли удержаться от того, чтобы не вскрикнуть. Сам Блок повторял свое «ай, ай» и смеялся коротким смешком, искренним, как всегда в минуты своих дурачеств. Ни о чем серьезном мы не говорили, так и прохохотали до самого моего ухода, а под конец Блок вдруг сказал с грустью, о которой я упоминала выше: «Прошла наша юность, Валентина Петровна». Впоследствии он повторял мне это несколько раз. Кажется, в этот же день Блок подарил мне «Ночные часы» с надписью: «Валентине Петровне Веригиной с приветом и уважением Александр Блок. Март 1912. СПб.».
«Бродячей собаке» Пронина.
«Бродячая собака» являлась местом, где собиралась художественная, литературная и артистическая богема. Любови Дмитриевне, мне и Н. П. <Бычкову> очень нравилось бывать там. Мы встретили много старых знакомых, между прочим — художника Сапунова, с которым я была дружна еще в театре Коммиссаржевской. Теперь мы рассказали ему о наших мечтах и планах на лето. Николай Николаевич очень загорелся и согласился принимать участие в нашем театральном предприятии. Он, Н. П. Бычков, Пронин и А. А. Мгебров с азартом взялись за это дело. Любовь Дмитриевна предложила передать им все полномочия по организационной части. О Мейерхольде, которому потом некоторые газеты приписали эту затею, вначале не было речи. В то время он разошелся с Прониным и не бывал в «Бродячей собаке». Кому-то пришла мысль выбрать Териоки. В один чудесный весенний день мы отправились туда вчетвером: Любовь Дмитриевна, Пронин, Н. П. Бычков и я.
Казино и театр в Териоках арендовал В. И. Ионкер, молодой швед, с которым Н. П. и Пронин быстро сговорились. Ионкер сдал нам театр на процентных условиях, причем его предупредили, что будет ряд экспериментов и рассчитывать на спектакли для дачной публики не придется.
Виктор Иванович произвел на нас очень хорошее впечатление. Он был культурный и симпатичный человек. Кажется, в этот же раз мы смотрели дачу для актеров. Вернулись в Петербург в радужном настроении. Мне запомнился этот солнечный день, Любино розовое, нежное лицо, такое счастливое, и золотистые бананы, которые мы ели по дороге. Труппу набрали из актеров, посещавших «Бродячую собаку», из тех, кто более или менее подходил для ролей в намеченных пьесах. Сняли большую дачу на берегу моря с чудесным парком. Тут должны были жить актеры. Все в одном месте. Перед переездом в Териоки возник вопрос, какой пьесой начать. Любовь Дмитриевна сказала, что, по ее мнению, надо попросить Мейерхольда что-нибудь поставить, пока он еще не уехал. Так и решено было сделать. Всеволод Эмильевич начал работать над двумя пантомимами.
В первый раз он пришел в «Бродячую собаку» днем и снова встретился с Прониным по-дружески. Почти одновременно с Мейерхольдом вошел в наш кружок Н. Куль- бин, который привел впоследствии Юрия Бонди как художника. Александр Александрович не присутствовал ни на наших репетициях, ни на собраниях, но все же был с нами 58
Когда пришел В. Э. Мейерхольд и с ним В. Н. Соловьев, оба старались увлечь нас в сторону «Комедиа дель'арте», главным образом пантомимы. Блоку это не нравилось. Он увлекался тогда Стриндбергом, увлекался по-блоковски, до крайности. Все время говорил о нем. Естественно, что все мы, близко стоящие к Блоку, тоже стали читать Стриндберга, и на нас его писания произвели глубокое впечатление. Поэтому было не случайно, что поэт Пяст дал нам свой перевод нигде не напечатанной пьесы Стриндберга «Виновны — не виновны». Однако нас интересовала и «Комедиа дель'арте», благодаря тому, что заключала в себе подлинную театральность.
После смерти Александра Александровича из его дневника я узнала, что на открытии Териокского театра поэту больше всего понравились «Два болтуна» (Любовь Дмитриевна и Миклашевский) 59. Нам всем в вечер представления он хвалил исполнение пантомимы «Арлекин — ходатай свадеб». Мне сказал: «Очень хорошо, Валентина Петровна, очень профессионально».
Помню, что «испанская пантомима» «Влюбленные», очень интересно поставленная Мейерхольдом, не произвела впечатления на Блока. Очевидно, он увидел в ней черты дилетантизма. Никто из нас не был профессионален в испанском танце, который возникал по ходу действия, на короткие моменты.
— Л. В. Яковлевой, Бебутовой, поэтом Кузминым и нашей общей приятельницей Б. На- зарбек.
Ночью вся компания по настоянию Сапунова поехала кататься на лодке без гребца. Кто-то устал грести, и стали меняться местами. От неверного движения небольшая лодка сильно качнулась и опрокинулась. Финн, возвращавшийся с рыбной ловли, услышал крики.
Все были спасены, но Сапунов утонул. Он не умел плавать.
В тот роковой день Николай Николаевич звал Блока, горячо убеждая его ехать в Териоки, но Александр Александрович почему-то не смог поехать.
Мне кажется, что последнее обстоятельство сыграло печальную роль.
Сапунов и остальные. Эти соображения никогда не были высказаны мной Блоку. Это огорчило бы его. Он хорошо относился к Сапунову, который был из тех, кого Блок называл «настоящими».
Смерть Сапунова наложила горестную печать на дело, которое мы начали с такой бурной радостью вместе с ним.
Печальная улыбка его Арлекина на флаге нашего театра напоминала об ушедшем художнике.
Однако мало-помалу время или, вернее, искусство взяло свое.
Мы опять вошли в колею работы и испытали радость творчества и удачи. Я не буду останавливаться на всех наших постановках, потому что это увело бы меня от темы Блока. Я хочу говорить о спектакле, на котором сказалось его влияние.
57. Эпиграф — из стих. Влад. Княжнина (В. H. Ивойлова), — цикл «Стихи о Петрограде» в журнале «Любовь к трем апельсинам», 1914, № 6/7.
«Переменилось много в духе предприятия, как мне кажется, — записал он в дневнике 28 мая 1912 г. — Вначале они хотели большого идейного дела, учиться и т. д. Но не знали, были впотьмах, бродили ощупью. Понемногу стали присоединяться предприимчивые модернисты... и... вместо большого дела... возникло талантливое декадентское маленькое дело. Тут нашлись и руки и пафос. Речи были о Шекспире и идеях, дело пошло прежде всего о мейерхольдовских пантомимах» (VII, 146). Резкий протест Блока против эстетизма, формализма, бездушности и бездумности модернистского искусства поставил его в сложные отношения с В. Э. Мейерхольдом. Блок высоко ценил Мейерхольда как одареннейшего художника, ему импонировал дух смелого новаторства, всегда воодушевлявший Мейерхольда, но самое направление его исканий в предреволюционные годы вызывало со стороны Блока решительные возражения. В это время Мейерхольд, боровшийся со старым — «бытовым» и «психологическим» — театром, целиком погрузился в стихию «чистой» и «условной» театральности. Он пытался опереться в своих исканиях на принципы театра марионетки и маски, на традиции commedia del'arte, сказочную фантастику Гоцци и Гофмана, на приемы цирка и ярмарочного балагана; его увлекала сама техника театрального действия, искусство жеста, мизансцены и пантомимы. Для Блока же все это было «только талантливыми завитками вокруг пустоты», «узорными финтифлюшками вокруг пустынной души» (VIII, 440). Ср. рассказ В. Мейерхольда о его сложных отношениях с Блоком (А. Гладков. Мейерхольд говорит. — «Новый мир», 1961, № 7, с. 223—224).