МОИ ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АЛЕКСАНДРЕ БЛОКЕ
Александр Блок приходится мне двоюродным братом: его отец, Александр Львович Блок, профессор Варшавского университета, был родным братом моей матери, а мать их, наша общая с Александром Блоком бабушка, редкий по душе человек, жила всегда у нас.
Александр Львович несколько раз в год приезжал из Варшавы к нам навещать свою мать и жил у нас по нескольку дней. Ясно помню его удивительно красивое лицо, немного напоминающее лицо Гейне, всегда грустные, куда-то устремленные глаза и тихий, красивый, но однотонный голос. Часто он садился за рояль и играл по памяти Шопена (любимый его композитор), а затем декламировал Мицкевича. По вечерам у него бывали длинные и грустные разговоры с бабушкой, после которых бабушка всегда плакала.
Мы с Александром Блоком (Сашурой) родились в одном году — 1880-м. Когда нам исполнилось по семи лет, мы с ним затеяли переписку (его мать не бывала у нас 1, а он сам начал бывать уже значительно позже, с 1895 года, когда наша семья после долгого отсутствия опять поселилась в Петербурге). Переписывались мы и прозой и стихами. К сожалению, эта переписка у меня не сохранилась; помню только две строчки из одного стихотворения:
Ужин был у нас прекрасный
И кисель из клюквы красный.
С 1895 года Ал. Блок начинает навещать нас, сначала редко, а потом все чаще. Помню его в гимназическом мундирчике, тоненьким, с нежным румянцем, с чудными курчавыми волосами, когда он приходил поздравлять бабушку в различные праздничные дни. Он был всегда тихим, но не печальным; наоборот, от него всегда веяло каким-то душевным равновесием и ясностью.
Когда он сделался студентом, а мы с сестрой одновременно кончили гимназию, мы стали чаще видеться с Сашей. По субботам у нас собиралась молодежь, по преимуществу студенческая (мой отец был тогда директором Электротехнического института), и у нас было много музыки, пения и декламации. В то время Ал. Блок увлекался Шекспиром и летом в имении Шахматово на ст. Подсолнечная играл Гамлета и Отелло вместе со своей будущей женой (Любовью Дмитриевной Менделеевой).
«Сумасшедшего» Апухтина, и я никогда с тех пор не слышала никого, кто бы читал это стихотворение так хорошо, как Ал. Блок.
В 1898 году устроилась у нас на святках «украинская колядка». Компания наша (около сорока человек) разучила несколько народных украинских песен, «колядку» из оперы «Ночь перед Рождеством» Римского-Корсакова, застольный хор из оперы «Русалка» Даргомыжского и в крытых дилижансах (так называемых «кукушках») разъезжала по знакомым с мешками для колядования. Конечно, был с нами и Саша, в украинском костюме, но отнюдь не поющий: как мы ни старались, но не могли обнаружить у него ни голоса, ни музыкального слуха. Веселился он вовсю. Мы заезжали в пять-шесть домов, и всюду нам, после наших песен, набивали наши мешки игрушками и сластями. А когда садились в «кукушку», начиналось «сражение»: перекидывались мандаринами и яблоками, как мячами. Как сейчас вижу хохочущее, задорное лицо Саши, терявшего при этом всю свою «солидность».
Однажды Ал. Блок привел к нам своего товарища, Николая Васильевича Гуна, тоже студента университета, который с тех пор тоже часто стал бывать у нас. Он всегда казался мне загадочным: то веселый, то задумчивый, с ярким румянцем и с болезненно худым лицом. Он, кажется, увлекся моей старшей сестрой, а потом, в самом непродолжительном времени, застрелился.
От него у нас сохранились записи в наших с сестрой альбомах. Ал. Блок тоже не раз писал нам в альбомы, но, к сожалению, не свои стихи. Мне он написал в 1898 году «Песню Дездемоны» собственного перевода 2, а в 1899 году — стихотворение Мея «Спишь ты, ангел ночи веет над тобою...». Свои стихотворения по нашей усиленной просьбе он иногда читал, но не придавал им большого значения, и наши похвалы его всегда радовали.
«навытяжку», отвечал немногословно, выговаривая отчетливо все буквы, немного выдвигая нижнюю губу и подбородок. Отец сидел сгорбившись, нервно перебирая часовую цепочку или постукивая по столу длинными желтыми ногтями. Его замечательные черные глаза смотрели из- под густых бровей куда-то в сторону. Иногда он горячился, но голоса никогда не повышал.
Однажды Александр Львович, приехав из Варшавы, сейчас же вызвал сына. «Ты должен выбрать себе какой-нибудь псевдоним, — говорил он Саше, — а не подписывать свои сочинения, как я: «А. Блок». Неудобно ведь мне, старому профессору, когда мне приписывают стихи о какой-то «Прекрасной Даме». Избавь меня, пожалуйста, от этого».
Саша стал подписываться с тех пор иначе 3.
В 1900 году умерли одна за другой сначала наша бабушка, а потом и мама. Отец серьезно захворал и уехал для лечения в Ялту, куда в октябре 1901 года последовала за ним и я. Из Ялты я писала Ал. Блоку и, между прочим, послала ему в письме огромную душистую розу. Он сейчас же ответил мне пространным письмом, описывал мне свое времяпрепровождение, настроение и в конце, как сейчас помню, прибавил: «А роза твоя великолепна, особенно посреди нашей унылой, грязной петербургской осени» 4.
В 1902 году в наш дом вошла мачеха, вечеринки паши прекратились, мы переехали с нашим Электротехническим институтом на Аптекарский остров, и Ал. Блок понемногу перестал бывать у нас.
Ал. Блок был в полном расцвете своего таланта, и хотя мне очень хотелось видеть его, но я не решалась быть назойливой и злоупотреблять нашим родством с ним и старой дружбой, тем более что я слышала от всех, что он живет совершенно уединенно, избегает новых знакомств и вообще «не любит людей».
Но вот мы, по случайному совпадению, оказались однажды сидящими рядом в театре на представлении оперы «Кармен». Надо было видеть, с какой теплотой, сердечностью и простотой он, узнав меня, заговорил со мной. Он, видимо, был искренно рад видеть меня, и его интересовали все мелочи моей жизни. Вспоминали мы без конца прежнюю жизнь, старые встречи, отсутствующих. Меня поразило, как мало он переменился, — тот же прежний милый Саша Блок. Очень может быть, что под влиянием детских и юношеских воспоминаний он оживился и действительно помолодел. Верно лишь то, что в следующую встречу мою с ним он совсем уже не показался мне таким молодым. Между прочим, когда я просила его прийти ко мне, он мне прямо сказал с милой, доброй улыбкой: «Не сердись, Сонечка, я вряд ли приду к тебе, ведь я боюсь новых людей, я теперь дикий стал».
Конечно, я не стала настаивать. Новая встреча наша произошла 1 января 1916 года. В тот момент я собиралась вторично выходить замуж, но в виду многих обстоятельств мы с мужем хотели устроить свою свадьбу самым конфиденциальным образом, потихоньку от всех многочисленных родных и знакомых, взяв только двух самых необходимых свидетелей, но зато самых близких нашей душе и из тех, которые умеют не болтать. После встречи с Ал. Блоком я решила пригласить его вторым свидетелем (первым был уже приглашен мой родной брат H. Н. Качалов, горный инженер). С этой целью я написала записку Ал. Блоку, прося его назначить мне свидание у него на квартире с тем, чтобы мы могли с ним поговорить наедине. Я немедленно получила ответ: «Приходи в такой-то час и день, сделаю все так, чтобы нам никто не помешал».
Когда я пришла к нему в назначенное время, Ал. Блок сам открыл мне дверь и сказал, что в квартире, кроме нас, нет ни души. Он повел меня в свой кабинет, выходивший окнами на Пряжку, с удивительно красивым и неожиданно для меня широким видом.
Он радовался моему новому счастию, но больше всего, по-моему, ему понравилась конспиративность, без людность всего дела. Он сейчас же обещал приехать, когда нужно, в церковь и благодарил за доверие, ему оказанное. Затем мы около двух часов проговорили с ним. Всем известно настроение Блока в ту эпоху. Помню его фразу: «Как можно быть счастливым, когда кругом такой ужас?» И когда я ему сказала, что оптимизм тем и хорош, что всегда верит в выход изо всех самых ужасных положений, он грустно сказал: «Я что-то изверился». Между прочим, я рассказала ему, что недавно была у А. А. Каменской, председательницы Спб. теософского общества, и меня поразила обстановка ее приемной: все стены задрапированы какими-то голубыми с серебром тканями, в конце комнаты стоит стол, покрытый тоже голубой тканью, на столе стоят серебряные тройные канделябры, — вообще во всем чувствуется симуляция красоты и какого-то нарочитого настроения. Между тем, подойдя к окну этой приемной, я увидела вывеску самой дрянной грязной мелочной лавчонки.
Ал. Блок с некоторым раздражением заметил: «Вечная глупость — искание красоты в каких-то искусственных внешних формах, а между тем красота всюду, во всех проявлениях повседневной жизни, надо только уметь найти ее. Ты думаешь, в этой вывеске мелочной лавчонки нет красоты? В ней гораздо больше красоты, чем в этих голубых тканях, потому что в ней жизнь и правда, а в голубых тканях — ложь».
Совершенно случайно, по болезни одного из моих ребят, наше таинственное венчание пришлось отложить, а за это время узнали о нем двое или трое из очень близких нам людей, и потому, когда Ал. Блок приехал в церковь, он был неприятно поражен, увидев еще несколько лишних человек. Он даже кротко упрекнул меня за это.
После венчания он сразу уехал к себе и ни за что не захотел принять участие в нашем маленьком ужине. После ужина я имела смелость сочинить стихотворное приветствие, подписанное всеми присутствующими, и мы с мужем, захватив целую охапку цветов, завезли все это Ал. Блоку на квартиру и передали ему через швейцара. Это было 15 января 1916 года.
5.
Больше мы с Ал. Блоком не встречались...
Примечания
Печатается по журналу «Литературный современник», 1936, № 9, — с двумя добавлениями по авторизованной копии (собрание В. Н. Орлова).
Тутолмина (урожденная Качалова) Софья Николаевна (1880— 1967) — двоюродная сестра Блока, дочь его тетки О. Л. Качаловой (урожденной Блок). В 1897 г. окончила гимназию, в 1903 г. — музыкальную школу, в 1905 г. работала на Дальнем Востоке сестрой милосердия военно-санитарного поезда. В молодости Блок, по настоянию отца, поддерживал добрые отношения с семьей Качаловых, особенно — с сестрами Софьей и Ольгой. «Теперь я довольно часто бываю у Качаловых (по субботам), где все со мной очень милы и любезны, — сообщает он отцу 18 октября 1898 г. — Близко познакомился с кузинами и постоянно провожу с ними время» (VIII, 7—8).
«Хотя мы оба жили в Петербурге, однако семьи наши не бывали друг у друга: наша бабушка, Ариадна Александровна Блок, которая жила с нами, не могла простить матери поэта ее уход от Александра Львовича, ее обожаемого старшего сына, и отношения были порваны».
2. Очевидно, в чужом переводе. Песенка Дездемоны (из трагедии Шекспира «Отелло») была переведена Блоком в 1919 г. (III, 414). О переводе, якобы выполненном Блоком в 1898 г., ничего не известно.
3. В первой публикации (студенческий сборник 1903 г.) стихи Блока были подписаны: А. А. Блок. Накануне второй публикации он писал В. Брюсову 1 февраля 1903 г.: «Имею к Вам покорнейшую просьбу поставить в моей подписи мое имя полностью: Александр Блок, потому что мой отец, варшавский профессор, подписывался на диссертациях А. Блок или Ал. Блок, и ему нежелательно, чтобы нас с ним смешивали» (VIII, 55).
4. Письмо Блока не сохранилось.
—455.