ИЗ ОЧЕРКА «АЛЕКСАНДР БЛОК»
Была весна 1916 года. Пишущий эти строки очутился в Петрограде, на залитых светом площадях и проспектах славного города, среди пестрой толпы, в которой часто можно было услышать шипящую польскую речь. Я был студентом второго курса юридического факультета Московского университета, мне было двадцать лет, а поэзия мерещилась мне сказочной страной, войти в которую, может быть, и легко, но как это сделать, где эти золотые ворота в поэзию, я совершенно не догадывался. Однажды, бродя по Невскому, я натолкнулся на широковещательную афишу. В ней было сказано, что такого-то числа в Тенишевском училище, что на Моховой, в восемь часов вечера состоится выступление поэтов в пользу раненых воинов, — были названы имена, одно вслед за другим, хорошо известные и совсем неизвестные 1. Их было много. И этот список показался мне чем-то вроде золотых ворот, о которых только что сказано. Конечно, я был в Тенишевском училище уже за четверть часа до начала.
Выступали все литературные корифеи. На эстраде стоял растрепанный, в сюртуке и белом, закапанном красным вином жилете Сергей Городецкий и шепелявил:
Славлю я, славлю племя славян...
Осип Мандельштам, повернувшись боком к аудитории и кося на нее настороженным глазом, напряженно закинув вверх голову, выпевал прекрасные строки:
Впервые за сто лет и на глазах моих
Меняется твоя таинственная карта...
Так обращался он в трагические годы первой мировой войны к материку Европы.
Парад знаменитостей, поэтов и прозаиков, продолжался. Выступали Кузмин, Сологуб, Ауслендер, Потемкин. Аудитория реагировала сдержанно-благожелательно. Ни у кого не было явного успеха. Все было пристойно, обыденно, скучно. И слушатели, и выступавшие писатели совместно выполняли обряд посильного служения — чему? культуре? войне? общественности? обычаю? Скорее всего — последнее.
Александр Блок вышел незаметно. Момент его появления на эстраде был неуловим. Его встретила овация, первая за весь вечер. Он был затянут в черный сюртук, строен, тверд, спокоен. На овацию он никакого внимания не обратил и начал читать...
С первых же строк стало ясно, что речь идет не о шуточном. Даже ритма он не подчеркивал, скорее наоборот — убивал ритм вялым прозаизмом интонации. Чуть запинаясь, он докладывал слова и фразы в том порядке, в котором они почему-то кем-то напечатаны. Как будто и слова чужие для него, не им сочинены. А между тем аудитория слушала затаив дыхание, настороженная, еще до того, как он начал, прочно с ним связанная, во всяком случае загипнотизированная звуком его негибкого, тусклого, ровного голоса. Так велико было обаяние этого высокого, прямого человека с бледным лицом и шапкой золотых волос. Казалось, он отталкивает от себя собственную силу, считает ее чем-то ненужным, давно пережитым и исчерпанным, а она, эта сила, снова и снова дает о себе знать. Он читал многое: и «Перед судом», и «Утреет. С богом! по домам!», и «Унижение». Из зала кричали: «Незнакомку»!», но она и не вздумала появиться. Кончал он то или другое стихотворение, и аплодисменты вырастали плотной стеной, на короткий отрезок времени вырывая слушателей из недоуменного оцепенения. Блок равнодушно пережидал и начинал новое стихотворение. Он, единственный из всех выступавших, серьезно и искренне рассказывал, оценивал или переоценивал свою собственную жизнь и судьбу. В этом было все дело. Похоже было на то, что он действительно просил:
Спляши, цыганка, жизнь мою! 2
И вот смуглая цыганка в узком, плотно облегающем ее костлявое тело шелковом платье вьется и кружится перед слушателями — «и долго длится пляс ужасный», так же долго длится, как сама жизнь. И короткое блоковское стихотворение, всего двадцать или двадцать четыре строки, кажется длинной поэмой, полной слишком большого содержания, чтобы его сразу можно было определить на слух.
И как бы слушатели ни были далеки, они инстинктивно чувствовали правду сказанного в стихах. Нет, это не «литератор модный», не «слов кощунственных творец» 3, — пускай он какой угодно, пускай не добр, замкнут и сух 4, пускай даже презирает большинство сидящих в зале , — пускай! Зато нет в нем надсады, нет суетного желания показать себя, понравиться, блеснуть. Спасибо и на том! Так можно растолковать внимание аудитории.
Последнее стихотворение, прочитанное Блоком, был его «Балаган»:
В тайник души проникла плесень,
Чтоб в рай моих заморских песен
Открылись торные пути.
Это прозвучало как вывод из всего выступления. Читая последние две строки, Александр Блок особенно твердо и сурово посмотрел слушателям в глаза, круто, почти по-солдатски, повернулся на каблуках и ушел с эстрады. Только его и видели!
Был объявлен следующий поэт. Я понял, что после Блока мне слушать некого, и, наскоро взяв пальто с вешалки, вышел на улицу.
— именно такой, каким испокон веков полагается быть великому поэту. В зубах у него дымилась папироса. Он кинул ее за парапет набережной в черную воду реки, и красноватая звездочка, пролетев параболой, чмокнула и потухла в воде.
Я шел сзади и старался остаться незамеченным. Он рассеянно обернулся, оглядел меня, ускорил шаги.
«Подойти или не подойти, окликнуть или не надо?» — эти сомнения буквально сотрясали все мое существо. Но я не подошел и не окликнул. Был ли прав в этом, — не знаю.
Уже перейдя мост, где-то около цирка, Блок вошел в пивную. Я следом за ним. Он сел за столик, продолжая курить, подперши кулаком тяжелый подбородок. За его головой было окно, и в окне — черный, весенний Петроград, желтые огни, затяжной дождь, — все, как нарочно, блоковское, туманное, даже сказочное. Против него сидел тоже нарочито питерский тип, с испитым, зеленым лицом, в фуражке с околышем казенного ведомства. В маленьком сводчатом зальце пивной народу набилось много: случайный городской люд возраста солидного, скорее пожилого, профессий разных и сомнительных, но с уклоном к прилавку. Циркачей не было. Женщина была только одна, уже совсем увядшая, с черными, пронзительными глазами, сильно подведенными. На ней была шикарная черная шляпа. Но никакие «траурные перья» не качались на шляпе. Вместо них свисало нечто вроде двух обглоданных селедочных скелетиков. Это была плачевная и зловещая карикатура на Незнакомку.
Она подошла к Блоку и сказала хриплым голосом с оттенком дикого шутовства:
— Вянет, пропадает красота моя!
Александр Блок и бровью не повел. В тот весенний вечер он был сосредоточен, как математик над формулой, которая ему не дается.
А во мне все пело: вот он, любимый поэт, кумир моего отрочества, — неужели я так и не подойду к нему, не назову «Александр Александрович», не расскажу ему, чем и почему он мне дорог?..
Какая шла в нем работа, с каким отчуждением смотрел он на окружающий его со всех сторон «страшный мир», — обо всем этом мы узнали гораздо позже, прочитали в его собственных стихах:
Как тяжко мертвецу среди людей Живым и страстным притворяться...
и очевидцев этой необычайной судьбы. Да ведь и сам Александр Блок был таким свидетелем и очевидцем в эпоху перед революцией.
И я ничего не могу прибавить к своему рассказу. И мрачная пивная около цирка сгинула где-то в далеком прошлом, как незаконченная строфа из черновиков
Блока — печальная примета времени, главным признаком которого было одиночество человеческой души.
Мне иногда кажется, что я сделал непоправимую ошибку, что не подошел к Блоку, а тогда я и подавно считал себя нерасторопным глупцом и трусом.
Прошло несколько лет, и они были решающими в каждой из человеческих судеб. Они были решающими для России и для всего мира.
— ныне улице Воровского, там, где помещается Союз писателей, — Блока представил слушателям хозяин этого дома, поэт Иван Рукавишников, худой как скелет, с русой бородкой, некая противоестественная помесь Дон-Кихота и козы. У него к тому же был дребезжащий блеющий дискант, так что оба они представляли из себя любопытное и знаменательное сочетание: высокого столичного духа и русской губернской провинции, обломок дворянской культуры и кусок нижегородского купечества.
Александр Блок читал прозаическое предисловие к «Возмездию». Читал сумрачно и веско, особенно веско и горестно прозвучало: «Нам, счастливейшим или несчастным детям своего века, приходится помнить всю свою жизнь; все годы наши резко окрашены для нас, — увы! — забыть их нельзя, — они окрашены слишком неизгладимо...» Читал он и третью, еще не напечатанную тогда главу поэмы. И здесь удивляло намеренно русское произнесение французских слов. «Эдюкасьон сантиман- таль» он сказал, как человек, не знающий или презирающий законы французского языка, не по-дворянски, не по-петербургски, а жестко выговаривая каждую букву, без носового «эн», без дифтонгов, как семинарист или Базаров, — тот самый Блок, который русскую мебель произносил по-французски «мэбль», а «тротуар» в стихах считал двусложным словом, на этот раз намеренно щеголял обратным. Сидевшая рядом со мною тонкая ценительница дикции ахнула от негодования <...>
На следующий день мы слушали Александра Блока на Никитском бульваре, в Доме печати 5. На этот раз он читал многое и разное, еще суше и сдержанней, чем в шестнадцатом году. Снова и снова слушатели требовали «Двенадцать», но он не откликнулся 6. Он, видимо, уже сильно устал от выступлений. Когда Блок кончил, началось обсуждение.
— Когда меня позвали на этот вечер, я прежде всего переспросил: как — Блок? Какой Блок? Автор «Незнакомки»? Да разве он не умер? И вот сейчас я убедился в том, что он действительно умер 7.
И тогда на трибуну вышел Сергей Бобров. Он даже не вышел, а выскочил, как черт из табакерки. Он был совершенно разъярен. Усищи у него торчали угрожающе, брови взлетели куда-то вверх, из-под очков горели желтые, как у кота, глаза с вертикальным зрачком. Сильно размахивая руками и с топотом шагая вдоль края эстрады, как пантера в клетке зоологического сада, он кричал:
— Смею вас уверить, товарищи, Александр Блок отнюдь не герой моего романа. Но когда его объявляет мертвецом этот, — и тут Бобров сильно ткнул кулаком в сторону предыдущего оратора, — этот, с позволения сказать, мужчина, мне обидно за поэта, понимаете, — вопил Бобров, потрясая кулачищами, — за по-э-та!.. 8
Я рассказал здесь о том, чему сам был свидетелем, рассказал бесхитростно и добросовестно, как полагается летописцу, и на этом мои личные воспоминания о живом Александре Блоке кончаются.
Печатается по кн.: П. Антокольский. Пути поэтов. М., 1965, с. 270—276, — с поправками, внесенными автором.
Антокольский Павел Григорьевич (1896—1978) — советский поэт. Учился на юридическом факультете Московского университета, с 1915 г. работал в качестве актера и режиссера в драматической студии, руководимой Е. Б. Вахтанговым, затем в те— атре его имени. В печати выступил в 1918 г. (альманах «Сороконожка»), первая книга — «Стихотворения». М., 1922.
1. Это был «Вечер современной поэзии и музыки», состояв шийся в Тенишевском зале 15 апреля 1916 г. В афише стояли: Блок, А. Ахматова, С. Есенин, М. Кузмин, Н. Клюев, О. Мандельштам, Ф. Сологуб и др. В записной книжке Блока под этим числом отмечено: «В концерте сегодня я не буду читать...» (IX, 295), но, очевидно, он передумал и все же читал.
2. Из стих. «Когда-то гордый и надменный...» (III, 194).
«За гробом»; III, 123).
4. См. у Блока: «Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух...» (III, 156).
5. Здесь допущено смещение в хронологии: речь идет о выступлении Блока во второй его приезд в Москву — 7 мая 1921 г.
6. Блок ни разу публично не читал поэму «Двенадцать», утверждая, что «такие стихи» читать не умеет.
7. Это был некий Александр Филиппович Струве (1874—?) — мелкий стихотворец, автор сборников «хѵхХод» (1908), «Пластические этюды. Стихотворения для танцев под слово» (1913), «Азбука в стихах» (1918), «Напевы и ритмы» (1918), «Отражения» (1919), драмы «Над морем» (1909) и работы «Ритм. Его психология, философия и синтез» (альманах «Новая жизнь», 1915, ноябрь и декабрь). Выходка его на вечере Блока была приступом застарелой злобы. В свое время, в 1909 г., Блок презрительно отозвался о бездарных виршах А. Струве: «И по содержанию, и по внешности — дряхлое декадентство, возбуждающее лишь отвращение. Таких книг в России мало кто не стыдился выпускать» (V 647). О хулиганском выступлении А. Струве на вечере Блока см. также в воспоминаниях К. И. Чуковского, С. М. Алянского, Н. А. Нолле-Коган и И. Н. Розанова (о некоторыми разноречиями).