МОИ ВСТРЕЧИ С А. А. БЛОКОМ
Блок уже давно был для меня самым любимым из современных поэтов, когда я впервые увидал его вблизи и услыхал его стихи в авторском чтении. Было это уже на закате его творческой деятельности и так рано оборвавшейся жизни. Летом 1919 года в литературной студии издательства «Всемирная литература» (в «доме Мурузи» на Литейном) он читал для небольшой аудитории главы своей, так и оставшейся незаконченной, поэмы «Возмездие», третья глава которой в то время еще не была напечатана. С огромным волнением ожидал я этой встречи — со страхом и жгучим любопытством: не разрушится ли тот цельный образ поэта, который я создал в своем воображении, вчитываясь в его стихи? Верен ли этот образ? И какими чертами обогатит его личная встреча? Ведь Блок принадлежит к числу тех поэтов, которых хочется знать не только по их стихам: так тесно в представлении читателя слита у них жизнь с поэзией, с такой необходимостью претворяется у них жизнь в искусство. Да и встреча предстояла своеобразная: поэт будет читать свое произведение, притом автобиографическое. А я уже давно привык составлять себе мнение о человеке не только по его внешности, поступкам, словам, стилистике, но и по его голосу, интонациям, манере говорить. Вероятно, и все так поступают, только не всегда отдают себе в этом отчет. Что же касается меня, то я убежден в том, что живая речь служит наиболее адекватным и непосредственным отражением внутреннего, морального облика человека, его характера, манеры мыслить и чувствовать — словом, его индивидуальности. Итак, для волнения в связи с предстоящей читкой у меня были достаточные основания.
Встреча не обманула моих ожиданий: и внешность поэта, и его манера держаться, и новая его поэма, и, главное, его читка — все подтверждало те черты, которыми я наделил образ Блока. Я увидал и услышал человека, для которого характерно прежде всего серьезное, вдумчивое отношение к окружающему миру и к самому себе, мыслителя гамлетовской складки, переживающего всякое чувство как мысль и всякую мысль как эмоцию, человека глубоко искреннего, болезненно томящегося пустотой жизни, трепетно ищущего выхода из мрака. Но теперь, наблюдая его во время чтения стихов, вслушиваясь в его голос, в его интонации, я постиг и другое: я живо ощутил, что «сокрытым двигателем» его душевной жизни является мучительная борьба между непосредственным чувством и «творческим разумом», который должен «осилить, убить» 1 чувство, чтобы дать ему художественное выражение, — борьба, о которой он так вдохновенно рассказал в своих стихах («К Музе», «Художник»). Вероятно, не мне одному вспомнилась песня Гаэтана при слушании его голоса: «Сердцу закон непреложный — Радость-Страданье одно...» И я понял, что совершается эта борьба, претворяющая радость в страданье, во имя искусства, а искусство рождается из потребности в общении с людьми («Чтобы по бледным. заревам искусства // Узнали жизни гибельной пожар» 2 паузами прорывается скрытый под кажущимся спокойствием «вихрь чувства»... Читка захватила аудиторию, и поэт, как можно было заключить из краткой беседы по окончании чтения, был удовлетворен: он встретил со стороны слушателей понимание и взволнованную благодарность...
На этом вечере состоялось мое личное знакомство с Блоком, но в течение многих месяцев оно оставалось шапочным знакомством. Следующая моя встреча с поэтом произошла в июне 1920 года. Я пришел в Дом искусств на заседание Общества по изучению поэтического языка. Это общество — Опояз — сыграло большую роль в истории русского литературоведения. В тот вечер должен был читаться доклад Б. М. Эйхенбаума «О звуках в стихе». Но — случайно или нет — в Доме искусств оказался Блок, и, отложив доклад, опоязовцы уговорили его читать стихи. Он нехотя прочитал несколько стихотворений. Затем завязался разговор. Я был настолько поглощен вопросами, которые хотел задать Блоку в связи с занимавшими меня тогда проблемами психологии поэтического творчества, что решительно не могу вспомнить, какие темы затрагивались в тот вечер другими — Виктором Шкловским, Б. М. Эйхенбаумом, Ю. Н. Тыняновым, В. М. Жирмунским. Я допрашивал поэта систематически, по определенной программе. Отвечая на мои вопросы, Блок сообщил, что стихи он создает всегда на бумаге, не произнося их в процессе творчества и не проверяя написанных стихов на слух, что он по многу раз перечеркивает и исправляет написанное и что все варианты ему необходимо видеть перед собой, для того чтобы сделать из них окончательный выбор: слова возникают и живут в его сознании в зрительной, письменной форме; что он создает стихи сидя за столом и что ходьба не служит для него ритмическим импульсом; далее — что стихотворение рождается иногда из одной строчки, не всегда начальной, иной раз — из представления определенного ритма и нескольких отдельных, не связанных между собою слов...
Мы сидели в небольшой комнате по обе стороны длинного стола. Блок читал стихи стоя у того же стола и продолжал стоять во время беседы. Он очень внимательно выслушивал меня и отвечал очень вдумчиво и точно, но — сжато, не выходя за рамки вопросов, не приводя примеров из своей поэтической практики. Мои товарищи уже дергали меня за полы пиджака. Но я был неумолим; ведь не из простого любопытства допрашиваю я Блока, а для науки! Наконец на вопрос о роли звуков в его творческом процессе и, в частности, о том, «не приходилось ли ему изменять смысловую сторону стиха, оставляя звуковую оболочку более или менее неприкосновенной», произошло откровенное объяснение.
— Знаете, — сказал Блок, — я стараюсь не задумываться над этими вопросами: такие размышления дурно отражаются на продуктивности творчества.
— Позвольте, а Андрей Белый? — возразил я.
— Вот это самый лучший пример для подтверждения моей мысли, — с живостью подхватил Блок, — с тех пор как Андрей Белый стал теоретиком, он перестал быть поэтом.
Это замечание вызвало оживленные реплики присутствующих, и наш диалог закончился.
Но мне еще надо было поговорить с Блоком. За несколько месяцев до этой встречи, в феврале 1920 года, в связи с моими научными занятиями, я предпринял работу, которую продолжал затем в течение десяти лет, — запись на фонографные валики читки стихов, и главным образом — читки стихов поэтами. В разных районах Петрограда — в вузах, где я работал, в университете, в Институте живого слова, в Институте истории искусств, в литературных организациях, в Доме литераторов и в Доме искусств, наконец, у меня на квартире — были расставлены фонографы-капканы, которые улавливали голоса петроградских и приезжавших в Петроград из Москвы поэтов. «Моментальная фотография. Снято сегодня — готово завтра», — шутили мои слушатели в отделе объявлений студенческой рукописной газеты. К июню 1920 года были уже записаны Андрей Белый, Кузмин, Гумилев, Пяст, Лозинский, Мандельштам, Маяковский... Теперь я искал случая записать Блока. Прощаясь после описанной встречи, я изложил поэту мою просьбу. Блок сказал, что он слыхал о моей работе, заинтересован ею и готов предоставить мне свой голос; но читать в фонограф тут же, не выходя из комнаты, отказался, сославшись на то, что к такому ответственному выступлению надо подготовиться.
— Трудно читать стихи в такие дни, когда ходишь совершенно пустым, — сказал он.
Он предложил произвести запись после публичной читки стихов, назначенной на один из ближайших дней в Доме искусств.
— Тогда мне все равно придется привести себя в соответствующее настроение.
21 июня, часов в семь вечера, я ожидал Блока в гостиной Дома искусств, смежной с залом, где только что закончилась читка. Блок вошел в комнату в сопровождении Любови Дмитриевны и К. И. Чуковского; если память мне не изменяет, с ними была и Л. А. Андреева- Дельмас. Я извлек из своего рюкзака несколько книжек. Блок перелистал «Третью книгу стихов» и обратил внимание на мои обильные примечания на полях.
— У вас подведены варианты? — осведомился он с явным удовлетворением.
— Да, варианты и библиография, — со скромной гордостью ответил я.
И тут же мелькнула у меня лукавая мысль: «Не вам ли, Александр Александрович, принадлежат стихи:
— так сложно,
Так трудно и празднично жить,
И стать достояньем доцента,
И критиков новых плодить!
А сейчас вы сами пожаловали в лапы доцента и довольны тем, что он изучает ваше творчество».
«Возмездия») я имел случай убедиться, что он глубоко ценит внимание к его поэзии, сочувствие и понимание читателей. Этим и была вызвана его удовлетворенность при виде моих пометок на полях его стихов. А в распоряжение доцента он предоставил себя, несомненно, из уважения к науке, из чувства долга, как и за несколько дней до того, когда он терпеливо отвечал на мои вопросы, но на этот раз, может быть, также и из любопытства.
В выборе стихов для записи Блок проявил большую разборчивость. Он отказался читать «Вольные мысли» (пятистопный нерифмованный ямб), «Она пришла с мороза» (свободный стих), «Двенадцать».
— Я не знаю, как это надо читать, — объяснил он.
(Через несколько месяцев, в январе 1921 года, он записал в своем дневнике: «Научиться читать «Двенадцать» 3.)
И на мою просьбу прочитать то или иное стихотворение он не раз отвечал:
— Лучше я прочту вот это, — и выбирал какое-нибудь другое стихотворение из того же цикла («Ведь стихи — кровные дети поэта, и хоть некоторые из них он должен до боли любить», — писал он в одной из ранних статей 4).
Читал он наизусть, но на всякий случай держал перед собой книгу.
Так было прочитано шестнадцать стихотворений. Значительную часть их я сейчас же воспроизвел.
— Как странно слышать свой голос, — сказал Блок, — слышать извне то, что обычно звучит только внутри!
— И какое же впечатление произвел на вас ваш голос?
— Я бы сказал: тяжелое впечатление. Нельзя голос отделять от живого человека...
Такие высказывания мне приходилось не раз слышать и от других поэтов, которых я записывал, — именно от тех, которые не смотрят на свои выступления как на художественное творчество. Совсем недавно, через сорок с лишним лет после того, как я беседовал с Блоком, на эту тему написала стихотворение Белла Ахмадулина... 5
— Ну, что вы скажете о моей читке? — продолжал Блок.
— Удивительно, как вы достигаете такого большого художественного эффекта, совершенно не меняя силы голоса и пользуясь ничтожными интервалами.
— Это общий принцип искусства: экономия выразительных средств. Я знаю это, может быть, потому, что прежде был актером.
— теперь уже с большой степенью конкретности.
— Да, я ведь прежде был актером, — повторил Блок, довольный произведенным впечатлением.
— А я и не знал, — смущенно пролепетал я, — актеры ведь совсем не так читают стихи.
Позже, уже из биографии Блока и из воспоминаний о нем, я узнал, что в ранней молодости, в 1897—1900 годах, он часто выступал в любительских спектаклях и собирался стать профессиональным актером. Впрочем, узнал и то, что стихи — чужие стихи — он читал в ту пору совсем иначе...
Прошло еще несколько месяцев. В феврале 1921 года, в связи с восемьдесят четвертой годовщиной смерти Пушкина, Дом литераторов устроил ряд вечеров, посвященных его памяти. 11 февраля состоялось торжественное собрание литературных и научных организаций. Собрание прошло исключительно удачно. В зале царило радостно-приподнятое и в то же время сосредоточенно-серьезное настроение. В программе — речь Блока и стихи Кузмина и Сологуба. Было известно, что Блок усиленно готовился к этому вечеру, и выступление его ожидалось с огромным интересом. «На торжественном собрании в память Пушкина присутствовал весь литературный Петербург, — говорилось в предисловии к сборнику, посвященному этому юбилею и вышедшему уже после смерти Блока. — Представители разных мировоззрений сошлись в Доме литераторов ради двух поэтов — окруженного ореолом бессмертия Пушкина и идущего по пути к бессмертию Блока» 6— академик Кони — закончил вступительное слово, и Блок, стоявший позади последнего ряда стульев, медленно направился к эстраде через замерший в напряженном ожидании полутемный зал.
Тут случилось нечто касающееся меня лично и навсегда сохранившееся во мне как одно из самых дорогих и волнующих воспоминаний. Блок проходил через зал медленно, с устремленным вперед взором и, казалось, не замечал окружающих. И вдруг, поравнявшись со мной (я сидел в середине зала, у самого прохода), он на мгновение остановился, повернулся ко мне и молча пожал мне руку. Почему именно мне, мне одному, среди двухсот человек, из которых многие были ему гораздо более знакомы? Может быть, потому, что тема его — «О назначении поэта», о смысле и методе поэтического творчества — косвенно соприкасалась с темой нашей давешней беседы, потому, что он чувствовал во мне одного из самых жадных слушателей его предстоящей речи...
«Поэт — сын гармонии; и ему дана какая-то роль в мировой культуре, — раздавался среди настороженной тишины глуховатый, мерный, мнимобесстрастный и все же вздрагивающий и прерывающийся голос— Три дела возложены на него: во-первых, — освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых, — привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих, — внести эту гармонию во внешний мир... Второе требование Аполлона заключается в том, чтобы поднятый из глубины и чужеродный внешнему миру звук был заключен в прочную и осязательную форму слова; звуки и слова должны образовать единую гармонию. Это — область мастерства. Мастерство требует вдохновения так же, как приобщение к «родимому хаосу»... поэтому никаких точных границ между первым и вторым делом поэта провести нельзя; одно совершенно связано с другим», — услышал я прямой ответ на вопрос о соотношении «смысла» и звуков в процессе творчества, поставленный мною поэту в Опоязе. И ощутил рукопожатие, предпосланное этому ответу, этой речи, ставшей поэтическим завещанием Блока...
В июне стало известно, что болезнь Блока — сердечная болезнь, сопровождавшаяся тяжелой психической депрессией, — очень серьезна. В начале августа состояние его было уже безнадежным. 7-го к вечеру на улицах по всему городу были развешаны голубые афишки в траурной рамке: литературные организации, издательства и Большой драматический театр извещали о смерти поэта. На следующий день я был у него на квартире. В гробу он был непохож на свои портреты, его лицо выражало только глубокую апатию, полную душевную опустошенность.
я отправился в фонетическую лабораторию Института живого слова, где было в то время сосредоточено собрание моих фонографных записей, и приступил к изучению читки Блока. Через три недели моя работа, украшенная эпиграфом из пушкинских «Цыган» — «Имел он песен дивный дар // И голос, шуму вод подобный», — была закончена. Затем в течение трех лет она исправлялась, дополнялась и расширялась, обросла теоретическими экскурсами, полемикой и в конце концов расплылась и утратила литературную форму. Она читалась на открытых собраниях, посвященных памяти поэта, и в закрытых заседаниях научных и литературных организаций, реферировалась в прессе, два раза лежала в типографии, но в печати так и не появилась. Печатать ее теперь было бы уже поздно. «Голос Блока» остался навсегда занавешенным памятником поэту, созданным, быть может, неискусной, но ревностной и благоговейной рукой. Валики, на которых записан этот голос, несколько стерлись в процессе исследования, но все же — «под шип, сипение и обертоны аппарата различается тихая, прерывистая, сдержанная манера поэта, так глубоко волновавшая всех, кто его слышал. Скупые гласные, паузы в середине строки... «О доблестях... о подвигах... о славе...» Так описывал свое впечатление от слушания этих записей через четыре года после смерти поэта выдающийся чтец Антон Шварц. Современная электроакустика сумела преодолеть немалые трудности, для того чтобы оживить мои записи читки Маяковским и Есениным своих стихов. Она располагает техническими средствами и для того, чтобы разрешить более сложную задачу — возродить и приблизить к оригиналу звучащие копии поэтической речи Александра Блока.
Но в каком количестве и в каком состоянии сохранились эти фонографные валики после тридцати трех лет беспризорности и забвения, в частности — после четверти века особенно небрежного хранения в Государственном литературном музее, — этот вопрос выясняется только сейчас, когда этими записями наконец заинтересовался Союз советских писателей. Пока из шести валиков, на которых записан голос Блока, найдено четыре, и возможно, что из десятка записанных на них стихотворений четыре или пять удастся довести до более или менее удовлетворительной звучности. Сбудется ли эта надежда и найдутся ли два недостающих валика, покажет будущее.
Печатается по сб. «День поэзии». Л., 1964.
Бернштейн Сергей Игнатьевич (1892—1971) — филолог (славист и лингвист); в 20-е гг. в Институте истории искусств (Ленинград) много занимался исследованием фонетики, возглавляя «Комиссию по изучению звучащей художественной речи». К 1928 г. составил обширную коллекцию фонографических записей (около 250 валиков), запечатлев голоса многих поэтов и декламаторов (см.: С. Бернштейн. Звучащая художественная речь и ее изучение. — «Поэтика», Л., 1926, с. 49). Автор работ о Блоке: «Голос Блока» (Блоковский сборник, II, с. 454—525), выросшей из доклада, прочитанного осенью 1921 г. на заседании памяти Блока в Институте истории искусств; «Художественная структура стихотворения Блока «Пляски осенние» («Труды по знаковым системам», VI. Тарту, 1973, с. 521—545).
«Все, что память сберечь мне старается...», «Девушка пела в церковном хоре...», «Поздней осенью из гавани...», «Ночь — как ночь, и улица пустынна...», «Как тяжко мертвецу среди людей...», «Девушка из Spoleto», «Рожденные в года глухие...», «Голос из хора», «О доблестях, о подвигах, о славе...», «Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?..», «Река раскинулась. Течет, грустит лениво...», «Осенний день», «О жизни, догоревшей в хоре...», «В ресторане», «Седое утро». Записи трех стихотворений были восстановлены в 1966—1967 гг. Фонетическим кабинетом Союза писателей СССР: «В ресторане», «О доблестях, о подвигах, о славе...», «Река раскинулась. Течет, грустит лениво...» (см. об этом: Лев Шилов. Вновь зазвучавший голос Блока. — В его кн.: «Голоса, зазвучавшие вновь». М., 1977, с. 40—50).
«Художник»: «Творческий разум осилил — убил» (III, 145).
2. Из стих. Блока «Как тяжело ходить среди людей...» (III, 27).
3. Запись от 17 января 1921 г. (VII, 397).
4. Из письма Блока к матери от 28 июля 1917 г. (Письма к родным, II, с. 394).
— В ее кн.: «Уроки музыки». М., 1969, с. 11.
6. Сб. «Дом литераторов. Пушкин. Достоевский». Пб., 1921.