ВСТРЕЧИ С БЛОКОМ
Я не был — и по возрасту вряд ли мог быть — близок с Блоком. Но я встречался с Блоком, говорил с ним, помню многое, что он говорил, и об этом хочу рассказать.
В первый раз я увидел Блока в первую половину 1903 года или в самом конце 1902-го, когда Блоку было двадцать два года, а мне — всего двенадцать. Он пришел к моему брату Александру Васильевичу 1 и сидел за нашим семейным вечерним чаем, в серой, как тогда носили, студенческой тужурке. Из всего, что было в этот вечер, я помню только одно, но зато помню хорошо: чтение стихов Блока и разговор о них. Началось с того, что отец мой среди какого-то, кажется, безразличного разговора вдруг несколько напряженным тоном сказал, обратившись к Блоку: «Александр Александрович! Прочтите стихи». На это Блок совершенно спокойно и просто ответил: «Да, я с удовольствием прочту». Он читал «Царица смотрела заставки». Отец — почитатель и переводчик Данте и Петрарки — улыбнулся с легкой иронией. «Ну зачем вы пишете декадентские стихи? Зачем синие загадки? Почему загадки — синие?» Блок, немного задумавшись, ответил: «Потому что ночь синяя», — но тут же, засмеявшись, сказал: «Нет, конечно, не то». И, желая, быть может, отвести упрек в декадентстве, прочел: «Я и молод, и свеж, и влюблен». — «Вот это — совсем другое дело. Впрочем — ароматные слезы». Но Блок очень убежденно ответил: «Нет, у клена слезы — ароматные. Другой вопрос, могут ли быть слезы — у клена». На этом, кажется, спор закончился.
—1909 годы нередко в театре Коммиссаржев- ской — на премьерах) и перейду к тому времени, когда я начал встречаться с Блоком вне семьи и вне отношений его с моим братом, а самостоятельно — как с писателем.
Первая такая встреча была в начале 1909 года 2. Она произошла как бы символически для меня — почти буквально на пороге редакции «Нового журнала для всех» и «Новой жизни», куда я шел за одним из первых моих литературных гонораров. «Вы — в «Журнал для всех»? — спросил Блок. — Это ваши стихи были в журнале? Мне понравились» 3. Эта скупая похвала была бы мне еще более дорога, если бы я мог тогда предвидеть его позднейшие и столь же скупые: «Мне не понравилось». Поднявшись в редакцию, я увидел на редакционном столе листок, написанный четким блоковский почерком. Мне бросились в глаза строки:
Ты в синий плащ печально завернулась,
Я не задавал себе вопросов, почему плащ — синий. Блок со всей системой своих образов к тому времени прочно вошел в мое сознание, во всю мою жизнь.
В марте 1910 года я встретился с Блоком на 8-й линии Васильевского острова, где я тогда жил. Это было вскоре после смерти В. Ф. Коммиссаржевской. Я спросил, верно ли, что он будет читать свои стихи на вечере ее памяти. Блок ответил: «Да, мне заказали стихи. Я очень долго над ними работал и наконец написал». Признаюсь, в моем юношеском прекраснодушии меня покоробило от этих «заказали» и «долго работал», и только услышав чтение этих стихов на вечере, я получил урок по вопросу о том, что такое творческий труд и что такое подлинное вдохновение.
Я задал Блоку и другой вопрос. Незадолго до этого покойный ныне Вл. Ал. Пяст предложил мне и В. М. Жирмунскому рекомендовать нас в члены так называемой «поэтической академии» («Общества ревнителей художественного слова»). Я спросил Блока, знает ли он что-нибудь об этом (Блок был членом совета «академии»). Блок ничего не знал, но тут же предложил свою рекомендацию и пожалел, что не может упростить дело встречей на очередном заседании. «Я не буду: там будет один человек, с которым я не могу встречаться». Всякий другой на месте Блока сослался бы на занятость или другую причину, но Блок, как я убедился позже не раз, или молчал, или говорил правду, даже в мелочах. Уже из посмертных публикаций — и, главным образом, из воспоминаний Андрея Белого — я узнал, кто был тот человек, с которым Блок не мог встречаться 4. Условились, что перед заседанием я зайду к Блоку и возьму от него записку на имя кого-нибудь из членов совета. Затем Блок сказал: «Мне писала В<ера> В<асильевна> по другому делу. Вы знаете об этом деле?» Я знал об этом деле. В. В., моя сестра, писала об одном человеке, вернувшемся из ссылки, очень нуждавшемся и желавшем литературного заработка. Блок ответил на письмо, помнится, очень скоро. Он писал, что заработок в журналах неизвестному человеку найти почти невозможно. «Вы, вероятно, знаете, как теперь везде «свои». Но если можно помочь ему так, чтобы он не чувствовал себя никому обязанным, я прошу принять и мою долю — 10 рублей». Эти фразы я запомнил; самое письмо не сохранилось. Я ответил, что речь шла, насколько я понимаю, именно о заработке, а не о денежной помощи. Блок спросил, несколько задумчиво: «Он — самолюбивый?»
«поэтической академии» на моей памяти было немного. На одном из заседаний читались стихи не бывшего на заседании А. Скалдина. Читал их Блок. Пренебрежительно-иронически отозвался о стихах Кузмин; упорно защищал их Вяч. Иванов; когда же обратились к Блоку с просьбой высказаться, он с обычным лаконизмом ответил: «Мне не нравится», — и отказался что-нибудь прибавить в объяснение своей оценки. В другой раз одно свое стихотворение прочитал я. Прочитал, конечно, то, которое казалось мне лучшим, и несколько трепетно ждал, скажет ли Блок «мне нравится» или «мне не нравится». Но Блок сказал только: «Это стихотворение, по-видимому, из тех, которые могут быть поняты не отдельно, а в связи с целым циклом стихов». И, помолчав, прибавил: «Или даже в связи с целым мировоззрением». По поводу выражения «Где ж твой меч?» кто-то заметил, что образ меча здесь вносит неуместный аллегоризм. Блок сказал: «Да, надо было сказать просто: где ж твоя воля?» Я понял, конечно, что речь шла не о буквальной замене.
В конце зимы 1910 года я однажды встретился с Блоком у С. М. Городецкого. Незадолго, до этого в одном семействе был домашний маскарад, на котором представлен был «Балаганчик» 5. Постановка была задумана без сцены, среди публики, собрание мистиков происходило в углу у камина, а наверху камина сидел Пьеро; затем актеры выходили на середину комнаты, окруженные кольцом зрителей. Я рассказал Блоку об этом вечере, сказал, что пригласить его мы не решились, хотя и очень хотели. Блок был очень заинтересован и расспрашивал об исполнителях. Я сказал, что среди нас, дилетантов, выделился один. Я имел в виду исполнителя роли Пьеро В. С. Чернявского. Я сказал Блоку, что В. С. Чернявского он, может быть, знает как автора одной из статей в недавно вышедшем сборнике памяти Коммиссаржевской — «Алконост». Блок ответил, что в «Алконосте» ему запомнились две статьи: «одна с воспоминаниями, другая с обобщениями». Статья с «обобщениями» и была статьей Чернявского. Я спросил Блока, не думает ли он написать о Коммиссаржевской чего-нибудь большего, чем его краткие отклики на ее смерть 6. Блок сказал на это: «Да, именно теперь я мог бы написать».
По настоянию С. М. Городецкого я прочел одно из последних своих стихотворений. На этот раз Блок сказал- таки «не нравится». «Те, что печатались в журнале, нравились, а это не нравится». В прочитанных стихах между прочим было выражение «озера бытия». «Как же быть с озерами бытия? — спросил Блок. — И какая же разница между озерами бытия и слонами раздумья?» Я знал, конечно, что Блок цитировал пародию Вл. Соловьева на «Русских символистов». «Я - то , — прибавил Блок, — очень хорошо знаю, как возникают такие образы».
«Итальянских стихах». Я послал Блоку открытку с видом площади Святого Марка, написав на ней две строки, все эти дни бывшие в сознании:
Холодный ветер от лагуны,
Гондол безмолвные гроба...
Продолжение этих строк: «Я в эту ночь, больной и юный, простерт у львиного столба». И эти строки звучали в сознании так настойчиво, что, дойдя до «львиного столба», захотелось исполнить блоковские строки буквально. Осуществить полушуточный, полусерьезный обряд оказалось совсем не трудно: то, что в Петербурге было бы немыслимым озорством, никого не могло удивить в теплый южный вечер, в окружении венецианцев, если не «простертых», то непринужденно сидевших тут же. При встрече с Блоком я рассказал ему о том, как «простирался» в его память. Он, улыбаясь, сказал: «А я не простирался».
20 октября 1911 года я снова встретил Блока у Городецкого — на этот раз на многолюдном вечере: это было первое собрание будущего «Цеха поэтов» 7«Незнакомки» («Там дамы щеголяют модами»), — тогда еще не напечатанный, но в прениях не участвовал и в «Цехе» с тех пор ни разу, кажется, не бывал.
Через месяц — 21 ноября (беру дату из дневника Блока) — я встретил его на публичной лекции моего брата, Вл. Вас. Гиппиуса. Эта лекция (первая из цикла публичных лекций по русской литературе) в печати никогда не появлялась 8. Блок расспрашивал о «Цехе поэтов». Я, между прочим, иронически процитировал строчку одного поэта, которая показалась мне характерной — до впечатления пародийности — для модного тогда среди части поэтов эстетства: «Ты отдалась на дедовском диване». Блок засмеялся и сказал: «Это, кроме всего, еще и плагиат из Городецкого: «Ты отдалась мне, как ребенок». Речь зашла о только что напечатанной рецензии Городецкого на «Ночные часы» 9. Мне казалось, что рецензия эта слишком элементарно выпрямляет путь Блока: мысль ее была, что образ «Прекрасной Дамы», обернувшись на время «Незнакомкой», теперь сливается с образом России. Но Блок отнесся иначе. «Хорошо уже то, — сказал он, — что об этом можно говорить популярно».
Вскоре после этого появилась моя рецензия на «Ночные часы» — в «Новой жизни» 10 пути Блока, было выброшено, остались только замечания о стиле, иногда совсем мелкие. Я написал Блоку письмо, посетовав на все, что произошло, и, приложив самую рецензию, написал, что надеюсь все же высказаться о поэзии Блока по существу в статье, работу над которой хочу начать, как только закончится начатое мусагетовское собрание. Блок ответил мне таким письмом:
Дорогой Василий Васильевич.
Благодарю Вас за рецензию, которую, впрочем, читал в журнале; мне были ценны отдельные замечания, но они действительно отрывочны, и я очень рад, что в этом виноваты не Вы, а редактор; тем более хочу узнать статью, но совсем не знаю, когда выйдут книги; я Вам их все с удовольствием подарю — от первой, если ее у Вас нет, и до третьей, куда войдут и «Ночные часы».
Ваш Ал. Блок.
14 XII
«Василию Гиппиусу с приветом».
Осенью 1912 года я два раза был у Блока — 29 августа и 14 октября, о чем записано в его дневнике. Обе эти встречи начинались одинаково — и одинаково случайно. Одни из моих друзей жил в том самом доме на Офицерской, где жила мать Блока. Встретившись с Блоком у подъезда, я, продолжая разговор, проводил его до его дома — на той же Офицерской, и Блок пригласил меня зайти; то же было и в следующий раз; сам я не решился бы «вторгнуться» к Блоку.
Многое, к сожалению, забылось, а записать тогда — не приходило в голову.
В первый, кажется, раз Блок рассказывал о своем путешествии по Европе, и, между прочим, об Амстердаме, заметив, что слова Бальмонта «О, тихий Амстердам!» никак не соответствуют действительному впечатлению. Во второй раз зашла между прочим речь о том, как люди теряют себя, растрачиваясь на мелочи, на случайные дела и встречи. Я заметил, что это может начаться с законной потребности в новых впечатлениях. Блок улыбнулся: «Да. А впечатления всегда бывают вот какие».
Он выдвинул ящик стола, вынул из него четвертку бумаги и протянул мне. Я прочитал:
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь — начнешь опять сначала.
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Это всем теперь известное восьмистишие имеет дату 10 октября 1912 года; разговор был 14 октября. Стихотворение поразило меня своей мрачной иронией. Замечательным поэтическим достижением показалась сразу эта «аптека», только на первый взгляд случайная в ряду ночи, улицы и фонаря. Я сказал это Блоку и полушутя добавил, что буду тем более помнить эти стихи, что и около нашего дома есть аптека. Но Блок как-то очень серьезно сказал: «Около каждого дома есть аптека».
Блок сказал тогда же, что пишет драму из эпохи средневековья. В подробности он не входил, и я не расспрашивал, хотя, конечно, был заинтригован очень. Он спросил меня, не могу ли я помочь ему перевести одно место из старофранцузского лечебника — место, нужное ему для работы. Я взялся это сделать, хотя бы с чьей- нибудь помощью, и сделал — с помощью Д. К. Петрова. В ответ на посланный перевод я получил тотчас же (16 октября) открытку от Блока:
Ваш Ал. Блок.
Я узнал потом знакомое место в реплике доктора в «Розе и Кресте»: «Ваша милость, супруга ваша под вержена меланхолии, которая холодна, суха и горька. Царство меланхолии длится от августовских до февральских ид...»
Осенью 1913 года я снова попал к Блоку — кажется, так же, как в оба предыдущие раза. Блок говорил на этот раз много и даже как-то взволнованно. Он говорил о всеобщем равнодушии. «Разве можно, например, относиться спокойно к тому, что царь пьет?» Говорил об одном, недавно выступившем поэте и читал места из его писем. «Ведь вот иногда в нем что-то словно ангельское, а иногда это просто хитрый мужичонка» 11. Зашел разговор и об Игоре Северянине, к которому я относился тогда очень резко неприязненно (как к поэту, — лично я его не знал). Но Блок оценивал его иначе: ведь за несколько месяцев до того он записал в дневник: «Я преуменьшал его... это настоящий, свежий, детский талант» 12«Она кусает платок, бледнея»? Ну, а если это принять, то нужно принять и все остальное, даже «демимонденка — и лесофея». Я заметил, что строчка «Когда ей сердце мечты отропили» двусмысленна, не ясно даже, от какого корня изобретенное им слово «отропили» — от тропы или от тропа. «Конечно, от тропа, — сказал Блок. — Тропы и фигуры». Он прибавил усмехаясь: «Мне тоже долго не нравился Северянин. Но как-то раз я был очень пьян и, вернувшись домой, стал его читать. Тогда я сразу его понял». Я сказал, что признаю, конечно, талант Северянина, но что меня отталкивает его мещанская сущность. Блок вдруг как-то особенно оживился: «Вот, вот — это и есть то, что я больше всего люблю. Мещанское житье» (я помнил, конечно, что так назывался цикл в «Земле в снегу»). «Вот, я часто хожу гулять по окраинам. Там бывают лавки, где продается все, что угодно: тут и открытки с красавицами, тут и соски. И кажется, что все это действительно нужно. Пока жених — нужна открытка; женится, пойдут дети — нужна соска» 13. Было ясно, что Блок переосмыслял этого поэта в свете своих, совсем инородных настроений.
В начале декабря 1913 года один товарищ по «Цеху поэтов» пришел ко мне и стал звать на «вечер новой поэзии» (не помню уже, в каком помещении происходивший), где будто бы нам обоим необходимо было не только быть, но и выступить. Мы отправились. Там оказался и Блок. Он читал на этом вечере три стихотворения: «О доблестях, о подвигах, о славе», «На железной дороге» и «В ресторане». В кулуарах Блок рассказывал о совсем недавнем «вечере футуристов» — это было представление трагедии «Владимир Маяковский» и «Победы над солнцем» Крученых 14. Слушали трое или четверо; среди них был, кажется, С. М. Городецкий. На вечере футуристов никто из слушавших не был, и было любопытно, что скажет о футуристах Блок. Блок сказал: «Есть из них один замечательный: Маяковский». Это было неожиданно уже потому, что о футуристах принято было говорить огулом, не задумываясь над индивидуальными различиями. На вопрос, что же замечательного находит он в Маяковском, Блок ответил с обычным лаконизмом и меткостью — одним только словом: «Демократизм».
В январе 1914 года я неожиданно получил от Блока такое письмо:
Дорогой Василий Васильевич, боюсь, что письмо не дойдет — адрес прошлогодний, потому только прошу Вас, позвоните мне завтра, часов в 12, в 1 час, мне надо Вам сообщить много.
Ваш Ал. Блок.
Оказалось, что Блок заинтересовался моим переводом «Кота в сапогах» Тика и, еще не зная самого перевода, стал рассказывать о пьесе в театральных кругах. Возникла мысль о постановке пьесы, которая и вчуже соблазняла «романтической иронией», подчеркнутой театральностью. (Постановка эта не состоялась.) Понятен, конечно, интерес к Тику автора «Балаганчика», который сам в предисловии к «Лирическим драмам» признал свою близость к теории «романтической иронии».
— по замыслу менее всего психологической — кажется мне очень симптоматичным в эволюции. Блока 15«Гибель «Надежды» Гейерманса в студии Художественного театра. Он особенно отметил один эпизод, когда исполнитель роли Капса (если не ошибаюсь, Б. М. Сушкевич) в своей реплике на вопрос о корабле: «Известий нет?» — отвечал: «Нет», и при этом нервно и многозначительно ковырял конторку. В этом жесте Блок видел образец большого мастерства 16. Я вспомнил тогда же похвалу северянинской строке «Она кусает платок, бледнея». А позже поставил в ту же связь такие стихи самого Блока, как «Превратила все в шутку сначала».
Около того же времени я, встретив как-то Блока на улице, помню, спросил его, пойдет ли он на вечер Поля Фора. Французский поэт Поль Фор, только что перед этим выбранный в Париже «королем поэтов», должен был выступать в небезызвестной «Бродячей собаке»; но Блок в «Бродячей собаке» бывать не любил 17«Мне, впрочем, звонили, — сказал он, улыбаясь, — передали: «Приходите, приехал французский король».
Весной 1914 года я как-то был неподалеку от Блока и решил попытаться зайти к нему. Блок был дома. Почти с первых слов он заговорил опять о Северянине. «Я теперь понял Северянина. Это — капитан Лебядкин. Я думаю даже написать статью «Игорь-Северянин и капитан Лебядкин» 18«Ведь стихи капитана Лебядкина очень хорошие». Он прочитал:
Жил на свете таракан,
И попал он раз в стакан,
Полный мухоедства.
— отнюдь не победитель в споре и что образ Достоевского помогает Блоку не осудить Северянина, а найти ключ к его личности, обнаружив сквозь видимую пошлость более глубоко скрытые человеческие черты.
«Сирине», и стал расспрашивать о впечатлении от каждого. Я назвал прежде всего «Когда ты загнан и забит», еще не зная, что это — отрывок из «Возмездия». Блок сказал об этом. Видно было, что он придает особое значение своей работе над поэмой и проверить впечатление от напечатанного отрывка ему важно. Из дальнейшего разговора я понял также, что больше всех стихотворений, напечатанных в «Сирине» 19, он ценит «Ты помнишь? В нашей бухте сонной», незадолго до того появившееся в «Русской мысли».
Тогда же в первый раз я решился попросить Блока прочесть стихи. Блок согласился и читал довольно много из своей записной книжки. Он прочел целиком «Жизнь моего приятеля», итальянские стихи (из ненапечатанных тогда) и другие.
Говорили опять о современной поэзии. Блок был уверен в цикличности литературных процессов: с этой точки зрения возрождение поэзии должно было наступить в двадцатые годы XX века.
«А вы верите в «Цех»?» (т. е. в «Цех поэтов»). Я ответил: «Я верю в будущий Цех». Блок кивнул головой и сказал — словно о чем-то само собой разумеющемся: «Ну да. Двадцатых годов».
Это были последние слова Блока, которые мне пришлось слышать.
Примечания
Впервые — «Ленинград», 1941, № 3. Печатается по кн.:
—Л., 1966.
—1942) — поэт, переводчик, литературовед. После окончания в 1908 г. Петербургской 6-й гимназии поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, где окончил два отделения — романо-германское (в 1912 г.) и славяно-русское (в 1913 г.). В годы первой мировой войны работал санитаром Красного Креста. В 1918— 1921 гг., живя на Украине, занимался педагогической работой; в 1922—1930 гг. профессор Пермского университета, в 1930— 1932 гг. профессор Иркутского университета, с 1932 г. работал в Ленинграде — в Институте русской литературы Академии наук СССР и в Ленинградском университете. Автор историко-литературных трудов о Гоголе, Салтыкове-Щедрине, Пушкине, Тютчеве, Некрасове. В молодости В. В. Гиппиус, по примеру старших братьев — Владимира и Александра, писал стихи, выступал как переводчик и критик (под собственным именем и под псевдонимом: Василий Галахов). Первое выступление в печати (с переводом из Горация) — в журнале «Гермес» (1908). В 1911 г. сблизился с акмеистическим «Цехом поэтов», напечатал в его журнале «Гиперборей» (1913, № 4) поэму «Волшебница», о которой Блок отозвался отрицательно (см.: VII, 493).
1. А. В. Гиппиус, товарищ Блока по юридическому факультету Петербургского университета, в юности был одним из его ближайших друзей; добрые отношения с ним Блок сохранял и впоследствии. Письма Блока к А. В. Гиппиусу частично опубликованы (VIII).
2. Ошибка памяти: эта встреча могла произойти лишь в конце 1909 г., ибо стих. Блока «О доблестях, о подвигах, о славе...», о котором идет речь дальше, было напечатано в январском номере «Нового журнала для всех» за 1910 г.
«Новом журнале для всех», 1908, № 2 (декабрь), было напечатано стих. Вас. Гиппиуса «Листья безумные вертятся, падая...».
4. Блок имел в виду именно А. Белого, а не Г. Чулкова, как сказано в примеч. в кн. В. В. Гиппиуса (с. 333). Между прочим, неловкая встреча Блока и Г. И. Чулкова с А. Белым (с которым они были в ссоре) произошла на вечере памяти В. Ф. Коммиссаржевской в зале городской думы (7 марта 1910 г.), о котором В. В. Гиппиус упоминает выше.
6. «Вера Федоровна Коммиссаржевская» и «Памяти В. Ф. Ком- миссаржевской» (V, 415—420).
— в дневнике (VII, 75—76).
8. Лекция о Пушкине (из цикла «Пессимизм и религиозное сознание в русской литературе»). Отзыв Блока о лекции («прекрасная лекция») — VII, 95. Лекция легла в основу книжки Вл. Гиппиуса «Пушкин и христианство» (П., 1915), о которой Блок тоже отозвался сочувственно (VIII, 448).
9. С. Городецкий высказался о сб. «Ночные часы» дважды — в газете «Речь», 1911, 21 ноября, и во «Всеобщем ежемесячнике», 1911, ноябрь. Вас. Гиппиус имеет в виду первую из этих рецензий.
«Новая жизнь», 1911, № 12.
12. См.: VII, 232.
13. Ср. в предисловии Блока к сб. «Земля в снегу» (1908) — II, 373.
14. Этот вечер состоялся 2 и 4 декабря 1913 г. Блок был, кажется, на первом представлении — 2 декабря.
«Любовь к трем апельсинам», 1916, № 1.
16. Отзыв Блока о спектакле «Гибель «Надежды» и, в частности, об игре Б. М. Сушкевича см.: VII, 246 и 249; VIII, 419.
17. В «Бродячей собаке» Блок не был ни разу.
18. Следы этого замысла сохранились в бумагах Блока. Ле- бядкин — персонаж романа Ф. М. Достоевского «Бесы».
«Возмездие», в III альманахе «Сирин» (1914) были напечатаны следующие стих. Блока: «Художник», «Как свершилось, как случилось...», «О, нет! не расколдуешь сердца ты...», «Седое утро», «На бале» («Я вижу блеск...») и «Как растет тревога к ночи...»