ИЗ ОЧЕРКА «ИСТОРИЯ МОИХ КНИГ»
... В самом начале 1921 года я вышел через Миллионную на Мойку против Придворных конюшен. Настала оттепель, дул влажный ветер, и Мойка и камни мостовой были покрыты ржаво-желтым налетом. Устав, я положил связку книг — ею наградил меня Горький, считавший, не без основания, что мои знания очень малы, — на каменную тумбу и задумался. <...>
... — Иванов?
Высокий человек с резким голосом, раскинув длинные руки, подошел ко мне. Я был тогда секретарем Литературной студии и хорошо знал этого человека в коричневом пальто, барашковой шапке и синем шарфе с белой бахромой. Это был К. И. Чуковский.
Указывая на своего спутника, он спросил:
— Не знакомы? Блок.
Блок изредка читал в нашей студии лекции, но по разным причинам я не мог быть на этих лекциях и видел его впервые.
— Вот здесь, напротив, живет некто Белицкий, — сказал, смеясь, Корней Иванович. — Он работает в Петро- коммуне. У него бывает серый хлеб, а иногда даже белый. Так как вы оба голодны, и я тоже голоден, и так как вы оба не умеете говорить, а значит, будете мне мешать, я пойду к Белицкому и достану хлеба.
И он скрылся в доме.
стоит рядом величайший поэт России и работает! И то, что вы не лезете к нему со словами восхищения, не пытаетесь его «выпрямлять», как это часто делают другие, а просто тише дышите-, вы до какой-то степени помогаете ему. Глубокое молчание царило между нами.
Смею думать, мы оба наслаждались этим молчанием.
Колко дребезжа по камням мостовой, проехала мимо нас тяжелая телега, которую везла крайне тощая лошадь. Ясными и светлыми глазами она взглянула на нас. «Ну, что ж, если уж надо трудиться, давайте трудиться!» — говорил ее взгляд. Прошел очень приличный старичок с широченными карманами и в рыжем котелке. Не доходя до нас несколько шагов, он всхлипнул, достал крошечный необыкновенно чистый платок и вытер им не глаза, а сухонькие, тоненькие губы. Я знал этого старичка. Он читал лекции по культуре Востока, и я советовался с ним, когда начал писать повесть «Возвращение Будды». Два дня назад у него умерла от тифа дочь, обладающая редчайшей способностью к языкам. Старичок шел читать сейчас очередную лекцию.
Послышался резкий голос Чуковского:
— Достал!
— Половину за то, что достал, получу я, — смеясь, сказал он. И затем, отрезав от второй половины буханки небольшой кусочек, Корней Иванович с царственной щедростью протянул мне. — Вам, как начинающему писателю.
Остальное он отдал Блоку. Блок взял хлеб восковой желтой рукой, вряд ли понимая, что он берет. Держа хлеб чуть на отлете, он уходил рядом с Корнеем Ивановичем вдоль Мойки, в сторону Дворцовой площади и Дома искусств.
У, какой сырой и длинный месяц! Кажется, никогда не дождешься его конца. То падает дождь, то завоет мокрая вьюга, а за нею грянет мороз. Выйдешь на улицу — и хоть обратно в дом: облака перепутанные и такие низкие, что, того и гляди, снесут шапку. Улица кажется кривой и вдобавок бегущей куда-то под уклон.
И стоишь долго, неподвижно у ворот своего жилища на Пантелеймоновской или же у ворот громадного темного здания на Итальянской, где Пролеткульт, учреждение страшно возвышенное по духу, но довольно бездеятельное по выражению этого духа.
случай выпал им на долю, слушатели стали исправно посещать лекции. Но дня два назад, когда начался Кронштадтский мятеж и ранним утром над городом пронесся отдаленный гул артиллерийской стрельбы, число слушателей заметно уменьшилось. Сегодня в студию, кроме меня, никто не пришел.
Я уныло бродил по серой промозглой комнате. Тоскливо глядеть на высокие стулья, аккуратно расставленные вдоль обширного стола. Кожа со стульев давно ободрана, торчат пружинки, мочала, клочки холста. Зеленое сукно со стола тоже содрано, и стол такой, словно на него брошена большая ветхая промокашка, вся в зеленых чернилах 1.
На столе ведомость для лекторов. Среди них — А. Блок.
В дни, когда по расписанию Блок должен читать лекцию, я повторяю его стихи, которые давно знаю наизусть. Меня считают недурным «декламатором». Ах, если б удалось продекламировать ему какое-либо, хоть самое кро — шечное стихотворение! Но где там! Не хватает смелости. И к тому же Блок стал появляться редко: говорят, прихварывает.
Невысокий человек медленно идет по коридору. В руках у него тонкое пальто, с плеча свисает кашне. Я мгновенно узнаю его: по шаткому биению своего сердца. Блок! Кажется по выражению его сухого, темного и несколько надменного лица, что его терзает большая скрытая мысль, которую ему хочется высказать именно сегодня. «Какая жалость: нет слушателей!» — думаю я.
— Никого? — говорит Блок, оглядывая комнату.
— Восстание, — отвечаю я извиняюще.
— А вы?
— Я секретарь студии.
— И слушатель?
«Это хорошо, что вы остались на посту поэзии. Поэзия, дорогой мой, не менее важна, чем склады с порохом, например».
И он вдруг спрашивает:
— Разрешите прочесть лекцию вам?
Я важно сажусь на другой конец стола; пространство между нами, кажется мне, еще более увеличивает силу того события, которое происходит.
Блок раскрывает записки и читает медленно, не спеша, постепенно разгораясь. Он читает о французских романтиках, и каждое слово его говорит: «Они были прекрасны, несомненно, но разве мы с вами, мой молодой слушатель, менее прекрасны? Мы, вот здесь сидящие, в холодной сырой комнате, за тусклыми, несколько лет не мытыми стеклами?»
«Мы с вами достойны звания людей!» Он мне возражает: «Но разве мы одни? Нас множество, мой молодой друг!» И я покорно ему отвечаю: «Да, нас множество.
Мы трудимся». — «И ведь правда, какой у нас отличный, прозрачно прекрасный труд! И как я люблю его. А вы?»
По расписанию Блок должен был читать час.
Через сорок минут после начала он позволил себе немножко передохнуть. Отодвинув в сторону записки, он, поеживаясь, поднялся.
— Однако у вас тут холодновато.
— И сыро.
Он читал еще сорок пять минут. Я заметил, что чернила в нашей чернильнице замерзли. Как же будет расписываться Блок? Взяв чернильницу в руки, я отогрел чернила. Блок расписался в ведомости, и я был очень доволен, что чернил на его перо собралось достаточно. Блок, молча пожав мою руку, медленным шагом покинул комнату.
Вскоре после Блока поспешно вбежал критик Клейн- борт, в свое время довольно известный.
— Никого? — спросил он.
— Никого, — ответил я и тут же добавил не без гордости: — Только что Александр Блок мне одному прочел лекцию о французских романтиках.
— Ну, он читает о романтиках, а я вам о русском реализме. Будем-ка реалистами. Давайте ведомость! — Он расписался и, возвращая мне ведомость, сказал: — А там, где стоит час, поставьте, что я вам читал два часа. Не все ли равно? Во время восстания, если я вам и двадцать часов подряд буду читать о реализме, вы ничего не поймете.
... Блок, Горький, Есенин, Кончаловский — какие учителя и спутники гибкого и грозного мужества наших дней!
Примечания
Впервые (частично) — в очерке «Начало» («Красная новь»,. 1941, № 6, с. 75—76). Печатается по изданию: Всеволод Иванов. Собр. соч., т. I. М., 1958, с. 120—125.
Иванов Всеволод Вячеславович (1895—1963) — советский писатель. Учился в Павлодаре, в сельском училище и сельскохозяйственной школе, с пятнадцати лет вел скитальческую жизнь, побывав матросом, клоуном и «факиром», шарманщиком, куплетистом, цирковым борцом и типографским наборщиком. Писать начал в 1915 г. — стихи, в 1916 г. — прозу; два рассказа, посланных М. Горькому, были напечатаны в сборнике пролетарских писателей (1916). В 1917 г. был меньшевиком, в дальнейшем служил в Красной Армии, воевал с белочехами, был мобилизован колчаковцами, попал в плен к красным. В конце 1920 г. при помощи М. Горького перебрался в Петроград, где вошел в группу молодых советских писателей «Серапионовы братья».
«Начало» после этого — выпущенный кусок: «Здание Пролеткульта совершенно пустынно: коммунисты на фронте, спецы предпочитают переждать бурю дома. Еще вчера один из преподавателей Литературной студии, знаменитый поэт, несмотря на весну шедший в дохе по Невскому, увидав меня, остановился и спросил, выпятив широкую челюсть: «Занятия производите?» — «Произвожу», — ответил я. «И офицеров не боитесь? Скоро по Невскому поедут. Интересно». Я смолчал. Мне не хотелось плохо думать о преподавателе и о литературе. Знаменитый поэт, распахнув доху, двинулся вперед» («Красная новь», 1946, № 6, с. 75—76; знаменитый поэт — Н. Гумилев).