АЛЕКСАНДР БЛОК
В БОЛЬШОМ ДРАМАТИЧЕСКОМ ТЕАТРЕ
Впервые я увидела Блока в 1916 году в Москве. Это был год, омраченный длительной, безнадежной войной. В зале Исторического музея в Москве был вечер в пользу раненых воинов. Зал был переполнен. В числе других поэтов выступал А. А. Блок 1. Молодежь относилась к нему восторженно. Блок был ее любимым поэтом.
Вот он вышел на эстраду. Голова античной статуи. Глаза светлые, холодные, скользят по лицам, не задерживаясь на них. Впечатление человека одновременно застенчивого и высокомерного. В лице его не было покоя.
Петрогаадское небо мутилось дождем.
На войну уходил эшелон... —
совсем тихо он произнес первые строки.
Без конца — взвод за взводом и штык за штыком
Наполнял за вагоном вагон...
Глуховатый голос неяркого тембра, несколько затрудненная дикция.
В этом поезде тысячью жизней цвели
Боль разлуки, тревоги любви,
Сила, юность, надежда... В закатной дали
Были дымные тучи в крови.
Голос поэта приобретает металлическую твердость и силу, за строгим ритмическим рисунком все явственнее проступает грозная мелодия.
Нет, нам не было грустно, нам не было жаль,
Несмотря на дождливую даль.
Это — ясная, твердая, верная сталь,
—
сурово-утверждающе произнес Блок.
В публике иногда высказывалось мнение, что Блок читает свои стихи однообразно, монотонно. Это, на мой взгляд, неверное впечатление происходило от присущей Блоку сдержанности большого художника. Он никогда не позволял себе растекаться в переживаниях, обнажать свои чувства. Чем сильнее росло в нем внутреннее волнение, тем сдержаннее были внешние приемы.
Формой стиха в чтении Блок владел удивительно. «Внутренняя музыка», о которой он любил говорить, находила свое выражение и в строгом соблюдении размера, и в чеканном ритме.
Я не слышала исполнителя стихов Блока, в полной мере воплотившего их «музыку». Ближе других по проникновению в мир блоковской поэзии был В. И. Качалов, но и тот не раз говорил: «Трудно проникнуть в сложный мир символов, образов этого поэта, но еще труднее овладеть пленительной формой, в которую он облекает свои поэтические образы».
Блок не любил, когда читали его стихи на эстраде, особенно в так называемых «смешанных» концертах, которых, кстати сказать, он не признавал как форму искусства. Исключением был В. И. Качалов. Блок не раз говорил, что ему нравится, как Качалов читает его стихи.
Было много общего в творческой природе этих двух художников. Сблизила их работа над пьесой Блока «Роза и Крест», принятой к постановке Художественным театром в 1916 году. Блока радовало, что Качалов увлечен пьесой. «Я хотел бы в ней играть все роли», — говорил Василий Иванович. Качалову была поручена в пьесе роль Гаэтана. К слову сказать, блоковское представление о Гаэтане поразительно совпадало с индивидуальностью Качалова. Вот что написано Блоком в объяснительной записке к постановке «Роза и Крест» в Художественном театре: «Про рост его ничего нельзя сказать — бывают люди такие, о которых мало сказать, что они высокого роста. Лицо — немного иконописное, я бы сказал — отвлеченное. Кудри седые, при лунном свете их легко принять за юношеские льняные. Этому впечатлению помогают большие синие глаза, вечно юные; не глаза, а очи, не волосы, а кудри, не рот, а уста, из которых исходит необыкновенно музыкальный и гибкий голос» 2.
Блок стал бывать у Качаловых, и я увидела его уже не на эстраде, а в уюте домашней качаловской обстановки. Теперь он показался мне совсем иным. Было какое-то особое изящество в его стройной фигуре, в манере двигаться, говорить, слушать. Глаза смотрели доверчиво, приветливо. Репетиции пьесы «Роза и Крест» проходили в театре с большим подъемом, и Блок был настроен светло и радостно.
Качалов знал, что Блок любит цыганское пение, и в этот вечер он пригласил свою приятельницу, цыганку Дашу. Даша — молодая, красивая, лицо типично цыганское, чернобровая, черноглазая. Голос у Даши низкий, глубокий, чудесного тембра.
«Натянулись гитарные струны» 3, и Даша запела старинный цыганский романс «Утро туманное, утро седое» (слова эти поставлены Блоком как эпиграф к «Седому утру» 4). У Блока губы плотно сжаты, глаза опущены, казалось, для того, чтобы никто не подглядел вспыхнувшего в них огня. По изменчивому лицу пробегают волны нахлынувших чувств. В дальнейших встречах с Блоком я всегда видела его таким, когда он слушал музыку.
Отзвенели последние гитарные аккорды, и Василий Иванович негромко произнес заключительные строки «Седого утра»:
Лети, как пролетала, тая,
Ночь огневая, ночь былая...
Ты, время, память притуши,
А путь снежком запороши.
Для Блока это было неожиданно. Он укоризненно посмотрел на Василия Ивановича и смущенно улыбнулся 5.
После ужина А. А. Блок подошел ко мне.
— Я о вас знаю, — сказал он. — Вы — Надя Комаровская. При мне однажды вам была послана телеграмма: «Надя, не умирай».
Она поделилась с Блоком и его женой Любовью Дмитриевной своим беспокойством. Тут же была составлена упомянутая телеграмма.
— Это ведь давно было, — сказала я. — Как вы запомнили?
— Такие телеграммы посылаются не каждый день, — улыбнулся Блок.
Упоминание о В. П. Веригиной дало нашему разговору новый поворот. Мы заговорили о театре Коммиссар- жевской, где служила Веригина, о Мейерхольде, о спектакле «Балаганчик». Артистическая жизнь тогдашнего Петербурга была мне хорошо знакома. Сошлись мы с Блоком на общих симпатиях к В. Э. Мейерхольду. Блок оживился, и остаток вечера мы провели в дружеской беседе.
Через несколько лет в Петрограде мы встретились как старые знакомые.
1919 год. Ранняя весна. Я приглашена в только что организованный Большой драматический театр в Петрограде. Встречаю Блока. Он — председатель режиссерского управления. На нем солдатская шинель, оставшаяся от его службы в дружине инженерных строителей в 1916 году. Пронесшиеся над ним революционные годы изменили лицо поэта. И дело не только в чертах лица, ставших жесткими, твердыми, еще более скульптурными, не только в глазах, потерявших свой холодный блеск и теперь внимательно-напряженных, а во внутренней силе, которая определила эту внешнюю перемену. Мне протянул руку сильный, собранный, волевой человек.
Неоценимо влияние Блока на творческий путь Большого драматического театра. Каждое выступление Блока, будь то на художественном совете, перед труппой или перед зрителем до начала спектаклей, говорило об одном: о радости своим искусством служить народу, об открытых широких и свободных путях для советского художника. «Наше творчество, — говорил он в беседах с актерами Большого драматического театра, — должно теперь питаться пафосом невиданных в истории событий. Мы должны не прятаться от жизни, а пристально всматриваться в глаза происходящему, вслушиваться в мощное звучание времени».
Трудно, а пожалуй, и невозможно было записать высказанные Блоком мысли об искусстве. «Искусству теперь дана власть сказать о самом великом, о самом сокровенном, о преобразовании нашей жизни. Театр, особенно теперь, — подчеркивал он, — призван сыграть роль трибуны. Нам дана возможность разрушать нашим искусством все отжившее, косное, тормозящее наступательный ход революции. Со сцены должны прозвучать гимны великому освобождению человека от накопившейся столетиями лжи, грязи, духовного убожества. Светлым, радостным, прекрасным должен увидеть зритель обновленный мир со сцепы. Миссия вас, актеров, никогда еще не была такой прекрасной, такой ответственной.
Организаторы театра во главе с А. М. Горьким и М. Ф. Андреевой правильно замыслили новый театр как театр высокой драмы и высокой трагедии. Наши творческие усилия должны быть направлены на приобщение нового зрителя к высоким проявлениям человеческого духа. Шекспир, Шиллер, Мольер — вот основа нашего репертуара. Мы вправе ожидать от наших драматургов новых сильных произведений, рожденных новой эпохой. Они придут, но ждать нам нельзя — нас зовет новый зритель».
Надо сказать правду: в немалое смущение привел нас, актеров, репертуар, составленный из классических пьес. Казалось, что бурные чувства, которые зажгла в нас революция, должны найти свое выражение в словах, близких нашему времени, нашей эпохе. Блок в своих высказываниях стремился поколебать наши сомнения. «Конечно, — говорил о н , — если мы в своем подходе к классическому произведению будем руководствоваться только уважением к имени автора, мы ничего не добьемся, но если мы захотим и сумеем прочесть в этом произведении мысли и чувства, волновавшие человечество во все века, и трепетно, вдохновенно понесем их со сцены, то наш театр выполнит миссию, которая ему вверена. Мир этих высоких проявлений человеческого духа во все века питал подлинных художников; только овладев этим миром, художник может чувствовать себя надежно на любых творческих путях. Мы не отказываемся, — говорил Блок, — от поисков новых путей. Я предостерегаю только от бездумного экспериментаторства. Нам вверено большое, серьезное дело. Мы тратим народные деньги, мы обязаны оправдать эту трату. От нас ждут большего, чем выдумок, хотя бы и блестящих. Мы должны давать только бесспорные ценности. Нам надо думать о том, как сплотить коллектив на такой драматургии, которая сделает его монолитным, творчески неуязвимым».
Неотразимы были высказывания и доводы Блока, и мало-помалу в труппе уже не стало сомневающихся. Успех «Дон Карлоса» 6 еще более убедил нас в правильности выбранного пути. Блок полностью завоевал наше доверие.
В мае 1919 года мы закончили наш первый сезон. Собралась вся труппа поговорить об итогах работы. Настроение было приподнятое. Радостно, бодро прозвучали слова Блока. «Мы победили, товарищи, — начал он, — мы с честью выполнили ответственное и трудное задание — найти путь к сердцу нового зрителя. Нельзя не назвать победой успех спектакля «Дон Карлос», прошедшего в труднейших условиях быта двадцать шесть раз с неизменным успехом».
С величайшей похвалой отзывался он о стойкой дисциплине актеров. Ни холод, ни голод, ни отсутствие средств сообщения не могли сломить творческую энергию коллектива, — говорил он. Радостно было услышать от Блока оценку игры исполнителей, его веру в творческие возможности театра. «Счастье истинного художника, — повторял он, — в том, что силой своего вдохновения и таланта он призван вовлекать зрителя в вечно новый мир искусства. Наш коллектив коснулся этого мира. Талантом и вдохновением согрета его работа. Уверенно и твердо пойдем мы теперь по обретенному нами, завоеванному пути».
В августе того же года театр начал работу над пьесой итальянского современного драматурга Сема Бенелли «Рваный плащ». Пьеса была предложена Блоком. Выбор этот не был случайным. Пьесой «Рваный плащ» утверждалась миссия поэта как выразителя народных чаяний. Идея пьесы полностью отвечала эстетическим тенденциям Блока. Уже появление в печати «Двенадцати» и «Скифов» вызвало в лагере буржуазной прессы поток клеветнических измышлений. «Блок продался большевикам», — такова была гнусная формулировка выдвинутых против Блока обвинений. Постановка пьесы «Рваный плащ» в театре, где Блок являлся одним из руководителей, являлась как бы новым вызовом литературным врагам.
Сюжет пьесы был взят автором из эпохи Возрождения. Действие происходит на фоне классовой борьбы, обострившейся в Италии в начале XVI века. Текст перевода пьесы, сделанный Амфитеатровым, не удовлетворял Блока. Он считал, что перевод снижает пафос пьесы, обедняет ее литературные достоинства. Немало труда вложил Блок в исправление, вернее, «опоэтизирование» текста. Рабочий экземпляр пьесы носит следы многочисленных поправок Блока. В частности, монологи Новичка и Сильвии о поэзии написаны были им заново 7.
На улицах Флоренции шумит карнавал. В «Академию безукоризненных» (так величают себя поэты, поклонники «чистого искусства») врывается толпа веселых масок. Среди них — молодая, красивая женщина Сильвия, жена председателя академии, чванливого, бездарного человека, мнящего себя великим поэтом. Вслед за масками с шутками и смехом вбегает толпа уличных певцов, музыкантов. Шайка «Рваного плаща» — так зовут их в народе. Они вызывают на состязание поэтов «Академии безукоризненных». Судьей выбирают никем не узнанную Сильвию. Выступает поэт академии, носящий кличку Пламенного. В стихах он воспевает свою возлюбленную:
О, ланит закатно-рдяность,
Шеи снего-белизна,
Это — лилии невинность,
Но в смешеньи с алой розой
Стихи вызывают дружный хохот поэтов «Рваного плаща». От их группы отделяется бедно одетый юноша — новичок в импровизации, уже заслуживший, однако, признание своих товарищей.
Я — бедный странник, — счастливый странник.
Подобно замирающему эхо,
Затерян был среди полей и гор,
Я шел и пел, я шел и пел, как птица,
Меня влекло среди скитаний пенье.
Бывало, вечером, когда склонялось солнце,
В крестьянских избах семьи покидали
Очаг свой — и сходились все кружком,
Моих послушать песен... И я им пел.
Но иногда, охвачен опьяненьем,
Я забывал слова знакомых песен,
Рвались из сердца новые слова,
Я пел свое, свое!..
То сердце — здесь. Оно готово петь:
Как мир, оно богато и могуче,
Не может отказаться от созвучий
И страстию не может не гореть.
Стихи Новичка словно пробуждают Сильвию. Впервые ей открывается мир настоящей поэзии. Напыщенными, пустыми кажутся ей теперь стихи «безукоризненных». Она смело выступает в защиту юного поэта. Обращаясь к его противникам, она говорит:
Поэзия, — она бы умерла,
Синьоры, с вами вместе. Для людей,
Не знавших ни страданья, ни любви,
Свет был бы пуст: они бы не нашли
Источника, где жажду утолить.
Венком из лавров венчает Сильвия голову победителя, юного поэта. Она хочет еще раз услышать его прекрасные песни — она зовет его к себе в дом. Тщетно добивающийся ее любви и отвергнутый ею поэт Пламенный подстерегает Новичка у дома Сильвии и убивает его.
Блок считал, что в нашем спектакле пьеса должна быть поднята до вершин трагедии: убит подлинный поэт высокого вдохновения, сын своего народа, певец его радостей и скорби.
Пьесу ставил молодой режиссер Р. В. Болеславский. Его увлекала мысль воскресить в пьесе основы античной трагедии, довести звучание пьесы до подлинного пафоса. Конечно, выполнить все требования Блока было трудно, но все же в пьесе была достигнута масштабность чувств, и трагическая гибель юного поэта вызвала горячий отклик в сердцах зрителя.
В беседе с исполнителем роли Новичка В. В. Максимовым Блок сказал: «Мужество борца — вот основа его поведения. Не жалость в зрителе вызывает его гибель, а гнев против убийц, попирающих высокое назначение искусства. Смерть поэта — торжество правды искусства».
Мне была поручена роль Сильвии. Много ценного внес Блок в толкование этого образа. «Не страсть, не прихоть влечет Сильвию к Новичку, — говорил он, — а глубокая человечность. В стихах Новичка ей открылась великая, преображающая человека сила искусства».
Я спросила его, нет ли в образе Сильвии черт, сближающих ее с Изорой в его пьесе «Роза и Крест». «Сближает их,— сказал Блок, — тревожное ожидание иных, неведомых чувств. Но в Сильвии я вижу зрелость женщины, матери. В ее отношении к Новичку много материнского. Вы помните, что Новичок называет ее мадонной».
К произнесению стихотворного текста Блок относился очень требовательно: ритмический рисунок, музыка стиха, говорил он, должны быть точно найдены и выверены.
Письмо Блока, присланное мне с новым текстом монолога Сильвии, говорит об этом же:
16 августа 1919
Многоуважаемая Надежда Ивановна.
Первая часть монолога — лирическая, женская, потому я заканчиваю ее шестью рифмованными строками.
Вторую часть необходимо сохранить, как для всей пьесы, так и потому, что Новичок взволнован ею не менее (а может быть, и более), чем первой. В ней — социальный мотив и твердость южанки, потому из шести строк пять последних имеют твердые (мужские) окончания...
Кроме того, в мужских окончаниях монолога есть мост к четвертому акту («взвою волчицей»и пр. , — как будто психология высокой античной трагедии).
Нередко выслушивали мы от Блока и горестные упреки русским актерам в том, что они небрежно обращаются со стихом, что, даже послушно следуя рифме, они все же уклоняются от размера.
«Дон Карлосе» Шиллера, я никак не могла справиться с тяжеловесным неуклюжим переводом и на ходу переставляла неудобно произносимые обороты и фразы. Блок внимательно слушал, сидя в партере, а в перерыве спросил меня:
— Что это — импровизация или стихотворчество?
— И то и другое, — сказала я, — что делать? Спотыкаюсь я в этом тексте. Не звучит он.
— Давайте посмотрим, — предложил Блок и, взяв экземпляр пьесы, начал внимательно просматривать. — Необходимо, — сказал он , — привести произносимый вами текст к полной точности. Импровизация у Шиллера недопустима. Неосторожное обращение со словом может привести вас к искажению образа королевы. Допускаю, что перевод устарел, но ценно то, что в переводе сохранен стиль эпохи. Певучие потоки слов служили у романтиков средством воздействия. Они призваны воспламенять сотни сердец, когда они звучат с подмостков театра. Но надо, чтобы они «звучали». Обратите внимание на сложные, длинные периоды, всегда ритмически обусловленные, вслушайтесь в характерные обороты фраз, почувствуйте возвышенность, приподнятость чувств, и вы по-иному прочтете текст роли.
«Наш театр, — говорил Блок, — борется за новые формы. Надо начинать со «слова». Беречь его, ценить, изучать свойства стиха, строго следовать его музыкальной форме, прислушиваться к «внутренней музыке».
К понятию «внутренней музыки» Блок возвращался постоянно. По смыслу высказываний этим словом определялось «звучание эпохи», «пафос времени».
С благодарностью вспоминаю я свои беседы с ним о роли королевы в «Дон Карлосе». Мне не удавалась сцена с королем Филиппом в восьмой картине. Король узнает из похищенных у королевы писем о любви к ней его сына Дон Карлоса. Я хотела решить для себя вопрос: сумела ли королева подчинить свое чувство к Карлосу чувству долга как супруга короля? Я спросила об этом у Блока.
«Это зависит оттого , — сказал он,— понимает ли королева душевные муки короля. Ведь дело не только в том, что он любит свою жену и ревнует ее к сыну, — дело в трагическом противоречии между его побуждениями и вынужденными действиями. Если она это понимает, если ей ясно, что законы королевской власти обязательны и для нее, то она по-иному отнесется и к обвинениям супруга».
«А вы знаете, — сказала я, — что Станиславский, наверное, так же объяснил бы эту сцену».
«Вот видите, как плодотворно было для меня общение со Станиславским», — ответил Блок.
С этой же точки зрения интересно толкование Блоком образа Дон Карлоса. Блок считал, что для «жалкого неудачника», каким себя видел Дон Карлос, Поза является источником жизни, веры в себя, что в общении с Позой Дон Карлос ищет для себя «жизненную опору». Другими терминами, но Блок, собственно, говорил о том же, о чем говорил и Станиславский, — «о природе чувства», о внутреннем мире человека, где рождается чувство, о той невидимой пружине, которая руководит внешним поведением человека.
Критические замечания Блока, высказываемые им в адрес исполнителей-актеров, были всегда обдуманны, обоснованны и профессиональны. Завидев Блока сидящим на спектакле в партере или в боковой режиссерской ложе, мы знали, как внимательно он следит за нами, и всегда ждали антракта, чтобы поговорить с ним об его впечатлениях. От его зоркого глаза ничто не ускользало.
Как-то на одном из спектаклей «Рваного плаща» я чувствовала себя нездоровой и играла неровно. Блок пришел ко мне за кулисы.
— Что с вами?
— Нездоровится. А что, заметно? — тревожно спросила я.
— Мне заметно, — сказал Блок. — Движения рук вялые, нечеткие. Пластический образ Сильвии нарушен.
В другой раз на спектакле «Дон Карлос», когда было особенно холодно (театр не отапливался), Блок вошел в антракте ко мне в уборную.
— Что, холодно? — сочувственно спросил он.
— Ужасно! (По роли на мне было открытое платье.)
— Надо придумать какую-нибудь деталь вкостюме, — сказал Блок. — Я смотрю на вас и беспокоюсь, чтобы вы не простудились, а для зрителя важно другое: вы разрушаете иллюзию: действие происходит в знойной Испании, в садах Аранжуэца, резиденции короля, а вы дрожите. Я поговорю со Щуко.
Далеко не все было гладко в бытовой жизни нашего театра в те годы. Большой драматический театр помещался в здании Консерватории. Огромное помещение не отапливалось. Репетировали в шубах, валенках, шапках. На репетициях горела только дежурная лампочка, свет давался в театр только вечером. Уборные актеров обогревались электрическими плитками, замерзший грим разогревался на огарке свечи, в антрактах пили кипяток, чтобы согреться самим и согреть остуженное горло. Было и холодно и голодно. Паек, который выдавали нам в театре, был скуден — плохо выпеченный хлеб и сушеная вобла.
Мы жили тревожной и напряженной жизнью. В театре на доске вывешивались ежедневные сводки о наступлении Колчака, Деникина, Юденича, пытавшихся зажать Россию в смертельное кольцо. Все чаще давались спектакли для уходящих на фронт бойцов Красной Армии.
Блок неизменно присутствовал на всех репетициях и спектаклях. Новый зритель — вот что волновало и интересовало его. Он наблюдал лица людей, впервые пришедших в театр, изучал реакцию зрительного зала и в антрактах приходил за кулисы оживленный, полный веры в то, что театр на правильном пути, что выбор пьес оправдал себя.
Учитывая трудные условия, в которых нам приходилось работать, он веселой шуткой, дружеским словом старался скрашивать трудности и неприглядность нашего быта. Помню, как, стоя в очереди за пайком рядом с Блоком, я сказала: «До чего же есть хочется, не могу равнодушно смотреть на хлеб». И вдруг реплика Блока: «Так ведь через минуту хлеб будет у вас. Зачем мечтать, когда реальность налицо?»
сами актеры). Для хождения по улице ночью требовался пропуск. Я жила на бывшей Пантелеймоновской, теперь улице Пестеля. Путь наш лежал по Садовой. Мы шли с Блоком от патруля к патрулю. Темные силуэты домов, под ногами сугробы, провалы. Дорогу освещает маленький карманный фонарик Блока.
— Зачем, зачем во мрак небытия меня влекут судьбы удары! — проговорила я, проваливаясь по колена в размытую дождями яму на мостовой.
— Откуда это? — спросил Александр Александрович.
— Ваши стихи.
— Не знаю. Ничего подобного никогда не писал. Декадентщина какая-то 8.
«Вот они, эти «путешествия в неизвестное», — свои стихи забыл». И, подтрунивая надо мной, начинает развивать тему развенчанной королевы, шагающей во тьме, в грязи, сопровождаемой только бедным поэтом.
Его импровизации на несоответствие моих сценических образов с бытовыми неполадками доставляли мне много веселых минут. Случалось, что в антрактах актеры, услышав голос Блока в моей уборной, заходили, чтобы посмеяться вместе с нами какой-нибудь его новой выдумке.
При открытии театра его руководители пытались найти также форму общения с пришедшим в театр новым зрителем, которая облегчила бы доходчивость спектакля. Эту задачу взял на себя Блок.
Запомнились его выступления перед бойцами Красной Армии 9. То были дни похода Юденича на Петроград.
«Дон Карлос» Шиллера. Мы, актеры, занятые в спектакле, толпимся у закрытого занавеса. В маленькое отверстие, проделанное в занавесе, виден зрительный зал. С непередаваемым чувством волнения смотрим мы на наших защитников — бойцов Красной Армии. Блок волнуется не меньше нашего. Он бледен, молчалив. В руке исписанный листок бумаги. Блок ежеминутно заглядывает в него и шепчет что-то про себя.
Вот он вышел за занавес. Гул в зале понемногу смолкает. Мы слышим глуховатый, взволнованный голос. Блок говорит о Шиллере, авторе пьесы. «Юноша-мечтатель с возвышенной душой» был близок Блоку-поэту, и говорил он о Шиллере горячо и вдохновенно.
Велико было значение этих блоковских выступлений. Они воспитывали зрителя в понимании искусства как проводника высоких идей и чувств, вселяли веру в их незыблемость. Людей, только что переживших грозные дни свержения самодержавия, слова Блока вдохновляли на новые революционные подвиги.
Удивительны были и для нас, знавших Блока, эти выступления перед зрителем. Не снижая яркости и силы выражения, он в рассказах о героях пьес находил простые, ясные, но впечатляющие слова. Отражение их подвигов Блок видел в действиях людей сегодняшнего дня. И говорил ли Блок о маркизе Позе, о Карле Мооре в «Разбойниках» или о юном поэте из пьесы «Рваный плащ» Сема Бенелли, он объединял их как людей, охваченных одним высоким чувством гражданского долга, отдающих свою жизнь во имя блага человечества.
Переделать мир, чтобы в нем не было места угнетению и насилию, водворить в мире справедливость — вот о чем мечтает Карл Моор, герой пьесы «Разбойники». Жесток и горек его жизненный путь, говорил Блок, он гибнет, но, пока жив в человеке дух борьбы и ненависти к тиранам, вдохновенные слова, которые Шиллер вложил в уста своего героя, не умрут.
«Рваный плащ» Сема Бенелли. Образ поэта из народа любовно, с глубоким сочувствием был обрисован Блоком. Радость, утешение бедным людям нес юный поэт своими прекрасными стихами. Кучка негодяев, завидующих его славе, убила его. Гневным обвинительным приговором прозвучали слова Блока убийцам всего светлого и прекрасного.
Среди писем, получаемых театром от зрителей, немало слов благодарности было направлено по адресу Блока.
Блок никогда не поддавался мрачным настроениям, порождаемым неизбежными в то время житейскими невзгодами. Напротив, он старался как-то рассеять эти настроения, показывая пример удивительной выдержки. Как-то на репетиции я обратила внимание на измученное, бледное лицо Блока.
— Александр Александрович, что с вами? Вы больны?
— Ничего особенного, — спокойно ответил Блок. — Не спал ночь. Комнату, где была моя библиотека, заняли моряки, книги мешали им разместиться, и я всю ночь переносил их в другую комнату.
с ней.
Часто после репетиций мы с Блоком бродили по городу. Из Консерватории мы шли по набережной Мойки к Новой Голландии, одному из любимых Блоком мест, особенно живописном в убранстве осенней листвы. Потом выходили к Неве «дышать влагой и ветром».
Мало сказать, что Блок любил природу. Он не мог жить вне общения с ней. Он пользовался каждым свободным днем, чтобы уезжать за город. Чаще всего он ездил на Лахту; по его словам, он находил в ней своеобразную прелесть. Не в характере Блока были чрезмерные выражения чувств, но малейшие впечатления отражались на его лице. В созерцании природы лицо его становилось мудрым и прекрасным.
Блок часто возвращался к мысли, что пронесшиеся революционные годы изменили лица людей. Однажды для какого-то журнала понадобилась фотография всего коллектива театра. Мы собрались в декорационной мастерской. Вся наша группа была ярко освещена падавшими со стеклянного потолка лучами зимнего солнца. Я сидела рядом с Блоком. Он вдумчиво оглядел лица собравшихся и тихо сказал мне: «Смотрите, наши лица совсем другие, они опалены великим пламенем революции. Душевный мир человека стал иным».
Не раз хотелось мне спросить Блока, почему он больше не пишет стихов.
— Вот вы часто говорите нам о новом облике художника, о том, что мысли и чувства его должны быть высоки и благородны; но ведь нужны и слова. Мы ждем их от вас, поэтов, писателей. А вы молчите.
Сказала и пожалела: так омрачилось лицо Блока.
— Надо ждать , — после минуты молчания сказал он. — Надо ждать, когда слова прорвутся сквозь вихрь чувств, еще не оформленных. И я, как многие, жду. Музыка времени звучит во мне. Верю и знаю, что придут и слова.
На другой день Блок передал мне томик своих стихов. На первой странице он написал: «На память о нашем разговоре». В этот томик входил цикл стихов «Родина».
определенно. Никогда не вступал в споры, но в своих убеждениях он был непоколебим и мужествен.
Помню, в декабре 1920 года главный режиссер А. Н. Лаврентьев сделал на художественном совете сообщение об отказе Ю. М. Юрьева работать в Большом драматическом театре. Уход Юрьева ставил театр в очень трудное положение. Юрьев был занят во всех пьесах текущего репертуара: он играл Отелло, короля Лира, маркиза Позу. Сообщение Лаврентьева вызвало взрыв негодования против Юрьева. На предложение Лаврентьева высказаться Блок сказал, что, не оправдывая поступка Юрьева как срывающего работу на производстве, он в защиту его должен сказать, что если его, Юрьева, как художника не удовлетворяют творческие принципы Большого драматического театра, то уход его из театра закономерен. Слова Блока были приняты руководителями театра крайне враждебно, вплоть до обвинения его в «нейтральности». Однако позиция Блока осталась принципиальной и непоколебимой 10.
Примерно с конца двадцатого года я стала замечать, что Блок «не тот». Глуше звучал его голос, замедленнее стала речь, в обычно легкой, стремительной походке сказывалась усталость, утомление. Уже не так часто радовал он нас своим юмором.
Осталась у меня в памяти встреча нового, 1921 года. Всем коллективом собрались мы в фойе театра за столом, хотя и накрытым белой скатертью, но достаточно скудным по ассортименту блюд и напитков. Оживление присутствующих от этого не стало меньшим, все веселее смеялись мы на шуточные тосты, на остроты Н. Ф. Монахова.
Лицо Блока выделялось своим болезненным видом. Глаза его, необыкновенно блестящие, перебегали с лица на лицо, казалось, он хотел сказать всем что-то очень сердечное, очень теплое. Чокаясь, он приговаривал обычные пожелания: «С новым годом, с новым счастьем» — с таким выражением, точно он держал это счастье в руках и щедро раздавал его другим. Я ему сказала об этом. Он взглянул мне прямо в глаза и сдержанно, печально произнес: «Как бы только оно не ушло», — и показал рукой на сердце. Я тогда не придала этому значения, но с каждой новой встречей с тревогой убеждалась, что Блок болен, что он всеми силами борется с болезнью 11.
«Всемирная литература» и встречая там Блока, бледного, утомленного, я сказала однажды Александру Николаевичу Тихонову (Сереброву), редактору «Всемирной литературы»: «Александр Николаевич, уговорите Блока заняться своим здоровьем, он очень плохо выглядит», на что Тихонов развел руками: «Попробуйте его уговорить. Он уверяет, что совсем здоров».
25 апреля 1921 года Блок в последний раз выступал перед публикой с чтением своих стихов. Вступительное слово делал К. И. Чуковский. Блок сидел в глубине директорской ложи. Черный костюм подчеркивал его крайнюю худобу и бледность. Он нервно двигался на стуле, когда Чуковский говорил о значении Блока как поэта, ставя его в ряд с величайшими поэтами эпохи.
В перерыве перед своим выступлением Блок вошел в артистическую, где сидел Чуковский, и недовольно сказал: «Что это вы обо мне наговорили? Каково мне теперь выходить на публику после ваших панегириков?»
Выйдя на сцену, Блок остановился в глубине и, не отвечая на бурные приветствия публики, несколько минут стоял, опустив голову. Потом сделал стремительное движение к рампе и, глядя поверх зрительного зала расширенными глазами, начал:
Река раскинулась. Течет, грустит лениво
Над скудной глиной желтого обрыва
В степи грустят стога.
О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
— стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь...
Блоком был прочитан цикл «На поле Куликовом». Строки:
Явись, мое дивное диво!
Быть светлым меня научи!
За ветром взывают мечи... —
Блок произнес с такой силой, с такой верой в неминуемое чудо, что по залу прошел трепет.
Стихи Блока в те революционные, мятежные дни находили в душе каждого слушателя ответные чувства. Это были слова веры в победу революции, слова людей, отдающих свои жизни во имя светлого будущего. С восторгом рукоплескали зрители поэту, воплотившему их мысли и чувства.
За кулисами Блока ждал фотограф. На фотографии (последней 12 — 7 августа Блок умер) он запечатлев таким, каким он уходил со сцены: озаренный еще не погасшим огнем вдохновения.
Здоровье Блока беспокоило его близких. Тревога усилилась, когда он принял приглашение из Москвы дать ряд своих вечеров. Мне рассказывала его жена Любовь Дмитриевна, что на все ее просьбы отказаться от поездки он ответил: «Меня зовут, значит, я нужен, а если нужен, значит, надо ехать».
Беспокойство относительно его здоровья было не напрасно. Вернувшись в Ленинград, Блок почувствовал себя плохо и в конце мая 13 слег.
На мои тревожные звонки Любовь Дмитриевна отвечала, что здоровье Александра Александровича внушает опасения, что врачи предписали ему полный покой, что лучше его не навещать. Болезнь Александра Александровича волновала нас, его друзей — актеров. За короткий период его работы в театре он сумел привлечь к себе все сердца.
ли ему необходимые лекарства, не нуждается ли он в чем-нибудь.
Врачи сходились на том, что больного надо устроить в санаторий в Финляндии, где здоровый воздух может оказать благодетельное действие на работу сердца. Выезд в Финляндию в условиях того времени был сопряжен с большими трудностями. Алексей Максимович усиленно хлопотал в Москве с разрешении на выезд Блока. Разрешение запоздало. 7 августа в 10 часов 30 минут утра Блока не стало.
Мне позвонили из театра. Не медля ни минуты, я пошла на квартиру Блока.
Глубокий покой был на лице Александра Александровича. Еще резче обозначились черты его скульптурного лица. Он казался совсем юным 14. Горечь и боль сжимали сердце от сознания, что он ушел от нас таким молодым, с таким неизжитым сокровищем души и таланта.
— люди искусства, учащаяся молодежь, все, кому была дорога память об ушедшем навсегда поэте.
Примечания
Печатается по сб. «Театр и жизнь», Л.—М., 1957. В несколько измененном виде вошло в кн.: Н. И. Комаровская. Виденное и пережитое (Из воспоминаний актрисы). Л.—М., 1965.
Комаровская Надежда Ивановна (1885—1967) — драматическая актриса. В 1902 г. окончила гимназию в Москве, училась на историко-филологическом факультете московских Высших женских курсов, одновременно — с осени 1902 г. — в школе Московского Художественного театра. Сценическую деятельность начала в 1906 г. в Киеве. Играла в театрах Корша (1907— 1908 гг.), Малом (1909—1916 гг.), Камерном (1916—1918 гг.), с 1919 г. — в Большом драматическом. В дальнейшем занималась театрально-педагогической и режиссерской работой, выступала на концертной эстраде как мастер художественного чтения.
1. См. воспоминания О. В. Гзовской (с. 115—117 наст. тома и коммент. на с. 441). Н. И. Комаровская ошиблась, назвав Исторический музей вместо Политехнического.
3. Стих. Блока (III, 213).
4. «Утро туманное, утро седое...» — цыганский романс на слова И. С. Тургенева. Блок высоко ценил эти стихи (см. в воспоминаниях К. Чуковского — с. 235 наст. тома).
5. Это было 31 марта 1916 г. «На днях провел ночь у Качалова с цыганами и крюшоном, это было восхитительно», — писал Блок матери 4 апреля (Письма к родным. II, с. 278). В другой раз Блок слушал у В. И. Качалова цыганские романсы в исполнении артистов Художественного театра Фаины Шевченко и Григория Хмары.
6. Постановкой трагедии Шиллера «Дон Карлос» 15 февраля 1919 г. открылся Большой драматический театр в помещении б. Театра Музыкальной драмы (Консерватория).
«Александр Блок и пьеса Сема Бенелли «Рваный плащ». — «Ученые записки Гос. научно-исследовательского института театра и музыки», т. 1. Л., 1958.
8. «Зачем, зачем во мрак небытия...» — одно из юношеских стихотворений Блока (I, 24).
9. Блок в октябре 1919 — марте 1920 г. написал пять таких вступлений к спектаклям: «Дон Карлос», «Разбойники», «Много шуму из ничего», «Дантон» и «Рваный плащ» (VI, 372—383). Чаще всего их читал не сам Блок, а режиссер А. Н. Лаврентьев либо кто-нибудь из актеров.
10. См. дневник Блока от 13 декабря 1920 г. (VII, 384—386).
11. В. П. Веригина со слов Н. И. Комаровской передает: «Незадолго до того, как поэт окончательно слег, она встретила его на улице и была поражена той переменой, которая в нем произошла. Комаровская не выдержала и сказала ему с тревогой: «Александр Александрович! Что же нам, бедным, делать, если вы не выдерживаете?» Он как-то весь встрепенулся и ответил: «Нет, Надежда Ивановна, я верю... верю... и со мной пройдет» («Ученые записки Тартуского гос. университета», IV, вып. 104. Тарту, 1961, с. 370).
13. В середине мая.
14. Это впечатление резко расходится с общим мнением: смерть до удивления исказила черты лица, что подтверждается и дошедшими до нас фотографическими снимками и рисунками.