ВСТРЕЧИ С БЛОКОМ
Тридцать лет тому назад, летом 1906 года, в моей жизни произошло событие, после которого я стала взрослым человеком. За плечами было только четырнадцать лет, но жизнь того времени быстро взрослила нас. Мы пережили японскую войну и революцию, мы были поставлены перед необходимостью спешно разобраться в наших детских представлениях о мире и дать себе ответ, где мы и с кем мы. Впервые в сознание входило понятие о новом герое, имя которому — Народ. Единственно, что смущало и мучило, это необходимость дать ответ на самый важный вопрос: верю ли я в бога? Есть ли бог?
И вот ответ пришел. Пришел с такой трагической неопровержимостью. Я даже и сейчас помню пейзаж этого ответа. Рассвет жаркого летнего дня. Ровное румяное небо. Черные узоры овальных листьев акации. Громкое чириканье воробьев. В комнате плач. Умер мой отец. И мысль простая в голове: «Эта смерть никому не нужна. Она несправедливость. Значит, нет справедливости. А если нет справедливости, то нет и справедливого бога. Если же нет справедливого бога, то, значит, и вообще бога нет».
Никаких сомнений, никаких доводов против такого вывода. Бедный мир, в котором нет бога, в котором царствует смерть, бедные люди, бедная я, вдруг ставшая взрослой, потому что узнала тайну взрослых, что бога нет и что в мире есть горе, зло и несправедливость.
Так кончилось детство.
Осенью я впервые уехала надолго от Черного моря, от юга, солнца, ветра, свободы. Первая зима в Петербурге. Небольшая квартира в Басковом переулке. Гимназия.
Утром начинаем учиться при электрическом свете, и на последних уроках тоже лампы горят. На улицах рыжий туман. Падает рыжий снег. Никогда, никогда нет солнца Родные служат панихиды, ходят в трауре. В панихидах примиренность, а я мириться не хочу, да и не с кем мириться, потому что Его нет. Если можно было еще сомневаться и колебаться дома, то тут-то, в этом рыжем тумане, в этой осени проклятой, никаких сомнений нет. Крышка неба совсем надвинулась на этот город-гроб, а за ней — пустота.
Я ненавидела Петербург. Мне было трудно заставить себя учиться. Вместо гимназии я отправлялась бродить далеко через Петровский парк, па свалку, мимо голубиного стрельбища. Самая острая тоска за всю жизнь была именно тогда. И душе хотелось подвига, гибели за всю неправду мира, чтобы не было этого рыжего тумана и бессмыслицы.
В классе моем увлекались Андреевым, Коммиссаржев- ской, Метерлинком. Я мечтала встретить настоящих революционеров, которые готовы каждый день пожертвовать своей жизнью за народ. Мне случалось встречаться с какими-то маленькими партийными студентами, но они не жертвовали жизнью, а рассуждали о прибавочной стоимости, о капитале, об аграрном вопросе. Это сильно разочаровывало. Я не могла понять, отчего политическая экономия вещь более увлекательная, чем счета с базара, которые приносит моей матери кухарка Аннушка.
Белые ночи оказались еще более жестокими, чем черные дни. Я бродила часами, учиться было почти невозможно, писала стихи, места себе не находила. Смысла не было не только в моей жизни, во всем мире безнадежно утрачивался смысл. Осенью — опять рыжий туман.
Родные решили выбить меня из колеи патетической тоски и веры в бессмыслицу.
Была у меня двоюродная сестра, много старше меня. Девушка положительная, веселая, умная. Она кончала медицинский институт, имела социал-демократические симпатии и совершенно не сочувствовала моим бредням. Я была для нее«декадентка». По доброте душевной она решила заняться мной. И заняться не в своем, а в моем собственном духе.
Однажды она повезла меня на литературный вечер какого-то захудалого реального училища, куда-то в Измайловские роты.
В каждой столице ость своя провинция, так вот и тут была своя Измайловскоротная, реального училища провинция. В рекреационном зале много молодого народу. Читают стихи поэты-декаденты. Их довольно много. Один высокий, без подбородка, с огромным носом и с прямыми прядями длинных волос, в длиннополом сюртуке, читает весело и шепеляво, говорят — Городецкий. Другой — Дмитрий Цензор, лицо не запомнилось. Еще какие-то, не помню. И еще один. Очень прямой, немного надменный, голос медленный, усталый, металлический. Темно-медные волосы, лицо не современное, а будто со средневекового надгробного памятника, из камня высеченное, красивое и неподвижное. Читает стихи, очевидно новые, — «По вечерам над ресторанами», «Незнакомка». И еще читает...
В моей душе — огромное внимание. Человек с таким далеким, безразличным, красивым лицом, это совсем не то, что другие. Передо мной что-то небывалое, головой выше всего, что я знаю, что-то отмеченное. В стихах много тоски, безнадежности, много голосов страшного Петербурга, рыжий туман, городское удушье. Они не вне меня, они поют во мне, они как бы мои стихи. Я уже знаю, что он владеет тайной, около которой я брожу, с которой почти уже сталкивалась столько раз во время своих скитаний по Островам.
Спрашиваю двоюродную сестру: «Посмотри в программе: кто это?»
Отвечает: «Александр Блок».
В классе мне достали книжечку. На первой странице картинка, — молодой поэт вырывается на какие-то просторы 1. Стихи непонятные, но пронзительные, — от них никуда мне не уйти. «Убей меня, как я убил когда-то близких мне. Я все забыл, что я любил, я сердце вьюгам подарил...» Я не понимаю, но понимаю, что он знает мою тайну. Читаю все, что есть у этого молодого поэта. Дома окончательно выяснено: я — декадентка. Я действительно в небывалом мире. Сама пишу, пишу о тоске, о Петербурге, о подвиге, о народе, о гибели, еще о тоске и о восторге.
Наконец все прочитано, многое запомнилось наизусть, навсегда. Знаю, что он мог бы мне сказать почти заклинание, чтобы справиться с моей тоской. Надо с ним поговорить. Узнаю адрес: Галерная, 41. Иду. Дома не застала. Иду второй раз. Нету.
— дождусь. Опять дома нет. Ну, что ж, решено, буду ждать. Некоторые подробности квартиры удивляют. В маленькой комнате почему-то огромный портрет Менделеева. Что он, химик, что ли? В кабинете вещей немного, но все большие вещи. Порядок образцовый. На письменном столе почти ничего не стоит.
Жду долго. Наконец звонок. Разговор в передней. Входит Блок. Он в черной широкой блузе с отложным воротником, совсем такой, как на известном портрете. Очень тихий, очень застенчивый.
Я не знаю, с чего начать. Он ждет, не спрашивает, зачем я пришла. Мне мучительно стыдно, кажется всего стыднее, что в конце концов я еще девчонка, и он может принять меня не всерьез. Мне скоро будет пятнадцать лет, а он уже взрослый, — ему, наверное, лет двадцать пять.
Наконец собираюсь с духом, говорю все сразу. Петербурга не люблю, рыжий туман ненавижу, не могу справиться с этой осенью, знаю, что в мире тоска, брожу по Островам часами и почти наверное знаю, что бога нет. Все одним махом выкладываю. Он спрашивает, отчего я именно к нему пришла. Говорю о его стихах, о том, как они просто в мою кровь вошли, о том, что мне кажется, что он у ключа тайны, прошу помочь.
Он внимателен, почтителен и серьезен, он все понимает, совсем не поучает и, кажется, не замечает, что я не взрослая.
Мы долго говорим. За окном уже темно. Вырисовываются окна других квартир. Он не зажигает света. Мне хорошо, я дома, хотя многого не могу понять. Я чувствую, что около меня большой человек, что он мучается больше, чем я, что ему еще тоскливее, что бессмыслица не убита, не уничтожена. Меня поражает его особая внимательность, какая-то нежная бережность. Мне большого человека ужасно жалко. Я начинаю его осторожно утешать, утешая и себя.
Странное чувство. Уходя с Галерной, я оставила часть души там. Это не полудетская влюбленность. На сердце скорее материнская встревоженность и забота. А наряду с этим сердцу легко и радостно. Хорошо, когда в мире есть такая большая тоска, большая жизнь, большое внимание, большая, обнаженная, зрячая душа.
Через неделю я получаю письмо, конверт необычайный, ярко-синий. Почерк твердый, не очень крупный, но широкий, щедрый, широко расставлены строчки. В письме есть стихи: «Когда вы стоите передо мной... Все же я смею думать, что вам только пятнадцать лет». Письмо говорит о том, что они — умирающие, что ему кажется, я еще не с ними, что я могу еще найти какой-то выход, в природе, в соприкосновении с народом. «Если не поздно, то бегите от нас, умирающих»... Письмо из Ревеля, — уехал гостить к матери 2.
Не знаю отчего, я негодую. Бежать — хорошо же. Рву письмо, и синий конверт рву. Кончено. Убежала. Так и знайте, Александр Александрович, человек, все понимающий, понимающий, что значит бродить без цели по окраинам Петербурга и что значит видеть мир, в котором нет бога.
Вы умираете, а я буду, буду бороться со смертью, со злом и за вас буду бороться, потому что у меня к вам жалость, потому что вы вошли в сердце и не выйдете из него никогда.
Петербург меня победил, конечно. Тоска не так сильна. Годы прошли.
В 1910 году я вышла замуж. Мой муж из петербургской семьи, друг поэтов, декадент по самому своему существу, но социал-демократ, большевик. Семья профессорская, в ней культ памяти Соловьева, милые житейские анекдоты о нем.
Ритм нашей жизни нелеп. Встаем около трех дня, ложимся на рассвете. Каждый вечер мы с мужем бываем в петербургском мире. Или у Вячеслава Иванова на Башне, куда нельзя приехать раньше двенадцати часов ночи, или в Цехе поэтов, или у Городецких и т. д.
Непередаваем этот воздух 1910 года. Думаю, не ошибусь, если скажу, что культурная, литературная, мыслящая Россия была совершенно готова к войне и революции. В этот период смешалось все. Апатия, уныние, упадочничество — и чаяние новых катастроф и сдвигов. Мы жили среди огромной страны, словно на необитаемом острове. Россия не знала грамоту, — в нашей среде сосредоточилась вся мировая культура — цитировали наизусть греков, увлекались французскими символистами, считали скандинавскую литературу своею, знали философию и богословие, поэзию и историю всего мира, в этом смысле были гражданами вселенной, хранителями великого культурного музея человечества. Это был Рим времен упадка.
Мы не жили, мы созерцали все самое утонченное, что было в жизни, мы не боялись никаких слов, мы были в области духа циничны и нецеломудренны, в жизни вялы и бездейственны. В известном смысле мы были, конечно, революция до революции, — так глубоко, беспощадно и гибельно перекапывалась почва старой традиции, такие смелые мосты бросались в будущее. И вместе с тем эта глубина и смелость сочетались с неизбывным тленьем, с духом умирания, призрачности, эфемерности. Мы были последним актом трагедии — разрыва народа и интеллигенции. За нами простиралась всероссийская снежная пустыня, скованная страна, не знающая ни наших восторгов, ни наших мук, не заражающая нас своими восторгами и муками.
Помню одно из первых наших посещений Башни Вячеслава Иванова. Вся Россия спит. Полночь. В столовой много народа. Наверное, нет ни одного обывателя, человека вообще, так себе человека. Мы не успели еще со всеми поздороваться, а уже Мережковский кричит моему мужу:
— С кем вы — с Христом или с Антихристом?
Спор продолжается. Я узнаю, что Христос и революция неразрывно связаны, что революция — это раскрытие Третьего Завета. Слышу бесконечный поток последних, серьезнейших слов. Передо мной как бы духовная обнаженность, все наружу, все почти бесстыдно. Потом Кузмин поет под собственный аккомпанемент духовные стихи. Потом разговор о греческих трагедиях, об «орхестре», о Дионисе, о православной церкви. На рассвете подымаемся на крышу, это тоже в порядке времяпрепровождения на Башне. Внизу Таврический сад и купол Государственной думы. Сонный, серый город.
Утром приносят новый самовар, едят яичницу. Пора домой. По сонным улицам мелкой рысцой бежит извозчичья лошадь. На душе мутно. Какое-то пьянство без вина, пища, которая не насыщает. Опять тоска.
И странно, — вот все были за революцию, говорили самые ответственные слова. А мне еще больше, чем перед тем, обидно за нее. Ведь никто, никто за нее не умрет. Мало того, если узнают о том, что за нее умирают, как-то и это все расценят, одобрят или не одобрят, поймут в высшем смысле, прокричат всю ночь — до утренней яичницы — и совсем не поймут, что умирать за революцию — это значит чувствовать настоящую веревку на шее, вот таким же серым и сонным утром навсегда уйти, физически, реально принять смерть. И жалко революционеров, потому что они умирают, а мы можем только умно и возвышенно говорить о их смерти.
И еще мне жалко , — не бога, нет, его нету. Мне жалко Христа. Он тоже умирал, у него был кровавый пот, его заушали, а мы можем об этом громко говорить, нет у нас ни одного запретного слова. И если понятна его смерть за разбойников, блудниц и мытарей, то непонятна — за нас, походя касающихся его язв и не опаляющихся его кровью.
— одно. А другое — огромный, мудрый, молчащий и целомудренный народ, умирающая революция, почему-то Блок и еще — еще Христос. Христос — это наше... Чье наше? Разве я там, где он? Разве я не среди безответственных слов, которые начинают восприниматься как кощунство, как оскорбление, как смертельный яд? Надо бежать, освобождаться. Но это не так-то легко. Жизнь идет точною колеею, по башенным сборищам, а потом по цехам, по «Бродячим собакам» 3.
Цех поэтов только что созидался. В нем было по- школьному серьезно, чуточку скучновато и манерно. Стихи были разные. Начинали входить в славу Гумилев и Ахматова. Он рыскал вне русской равнины, в чужих экзотических странах, она не выходила за порог душной, заставленной безделушками комнаты. Ни с ним, ни с ней не по пути.
А гроза приближалась. Россия — немая и мертвая. Петербург, оторванный от нее, — как бы оторванный от берега, безумным кораблем мчался в туманы и в гибель. Он умирал от отсутствия подлинности, от отсутствия возможности просто говорить, просто жить. Никакой вообще революции и никаких революционеров в природе не оказалось. Была только черная петербургская ночь. Удушье. Тоска не в ожидании рассвета, а тоска от убеждения, что никакого рассвета никогда больше не будет.
Таков фон, на котором происходят редкие встречи с Блоком. Вся их серия — второй период нашего знакомства.
Первая встреча — в декабре 1910 года, на собрании, посвященном десятилетию со дня смерти Владимира Соловьева. Происходило оно в Тенишевском училище. Выступали Вячеслав Иванов, Мережковский, какие-то артистки, еще кто-то и Блок 4. На эстраде он был высокомерен, говорил о непонимании толпы, подчеркивал свое избранничество и одиночество. Сюртук застегнут, голова высоко поднята, лицо красиво, трагично и неподвижно.
В перерыве муж ушел курить. Скоро вернулся, чтобы звать меня знакомиться с Блоками, которых он хорошо знал. Я решительно отказалась. Он был удивлен, начал настаивать. Но я еще раз заявила, что знакомиться не хочу, — и он ушел. Я забилась в глубину своего ряда и успокоилась.
Вскоре муж вернулся, но не один, а с высокой, полной и, как мне сразу показалось, насмешливой дамой — и с Блоком. Я не могла прятаться больше, — надо было знакомиться. Дама улыбалась. Блок протягивал руку.
Я сразу поняла, что он меня узнал. Действительно, он говорит:
— Мы с вами встречались.
Опять знакомая, понимающая улыбка. Он спрашивает, продолжаю ли я бродить, как справилась с Петербургом. Отвечаю невпопад. Любовь Дмитриевна приглашает нас обедать. Уславливаемся о дне. Слава богу, разговор кончается. Возобновляется заседание.
Потом мы у них обедали. По его дневнику видно, что он ждал этого обеда с чувством тяжести. Я тоже. На мое счастье, там был еще, кроме нас, очень разговорчивый Аничков с женой. Говорили об Анатоле Франсе 5. После обеда он показывал мне снимки Нормандии и Бретани, где он был летом 6, говорил о Наугейме, связанном с особыми мистическими переживаниями, спрашивал о моем прежнем. Еще говорили о родных пейзажах, вне которых нельзя понять до конца человека. Я говорила, что мое — это зимнее бурное, почти черное море, песчаные перекаты высоких пустынных дюн, серебряно-сизый камыш и крики бакланов. Он рассказывал, что, по семейным данным, фамилия Блок немецкого происхождения, но, попав в Голландию, он понял, что это ошибка, что его предки именно оттуда, — до того ему там все показалось родным и кровным. Потом говорили о детстве и о детской склонности к страшному и исключительному. Он рассказывал, как обдумывал в детстве пьесу. Герой должен был покончить с собой. И он никак не мог остановиться на способе самоубийства. Наконец решил: герой садится на лампу и сгорает. Я в ответ рассказывала о чудовище, существовавшем в моем детстве. Звали его Гумистерлап. Он по ночам вкатывался в мою комнату, круглый и мохнатый, и исчезал за занавеской окна.
Встретились мы как знакомые, как приличные люди, в приличном обществе. Не то, что первый раз, когда я с улицы, из петербургского тумана, ворвалась к нему. Блок мог прийти к нам в гости, у нас была масса общих друзей, у которых мы тоже могли встретиться. Не хватало только какого-то одного и единственно нужного моста. Я не могла непосредственно к нему обратиться, через и мимо всего, что у нас оказалось общим.
Так кончился 1910 год. Так прошли 11-й и 12-й. За это время мы встречались довольно часто, но всегда на людях.
На Башне Блок бывал редко. Он там, как и везде, впрочем, много молчал. Помню, как первый раз читала стихи Анна Ахматова. Вячеслав Иванов предложил устроить суд над ее стихами. Он хотел, чтобы Блок был прокурором, а он, Иванов, адвокатом. Блок отказался. Тогда он предложил Блоку защищать ее, он же будет обвинять. Блок опять отказался. Тогда уж об одном, кратко выраженном, мнении стал он просить Блока.
Блок покраснел, — он удивительно умел краснеть от смущения, — серьезно посмотрел вокруг и сказал:
— Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо писать как бы перед богом.
Все промолчали. Потом начал читать очередной поэт.
Помню Блока у нас, на квартире моей матери, на Малой Московской. Народу много. Мать показывает Любови Дмитриевне старинные кружева, которых у нее была целая коллекция. Идет общий гул. За ужином речи. Я доказываю Блоку, что все хорошо, что все идет так, как надо. И чувствую, что от логики моих слов с каждой минутой растет и ширится какая-то только что еле зримая трещинка в моей собственной жизни. Помню еще, как мы в компании Пяста, Нарбута и Моравской в ресторане «Вена» выбирали короля поэтов. Об этом есть в воспоминаниях Пяста 7.
— скорее просто познакомил. То встреча у Аничковых, где подавали какой-то особенный салат из грецких орехов и омаров и где тогда же подавали приехавшего из Москвы Андрея Белого, только что женившегося. Его жена показывала, как она умеет делать мост, а Анна Ахматова в ответ на это как- то по-змеиному выворачивала руки.
И наконец еще одна встреча. Тоже на людях. В случайную минуту, неожиданно для себя, говорю ему то, чего еще и себе не смела сказать:
— Александр Александрович, я решила уезжать отсюда: к земле хочу. Тут умирать надо, а я еще бороться буду.
Он серьезно, заговорщицки отвечает:
— Да, да, пора. Потом уж не сможете. Надо спешить.
Вскоре он заперся у себя. Это с ним часто бывало.
Снимал телефонную трубку, писем не читал, никого к себе не принимал. Бродил только по окраинам. Некоторые говорили — пьет. Но мне казалось, что не пьет, а просто молчит, тоскует и ждет неизбежного. Было мучительно знать, что вот сейчас он у себя взаперти, и ничем помочь нельзя.
Я действительно решила бежать окончательно весной, вместе с обычным отъездом из Петербурга. Не очень демонстративно, без громких слов и истерик, никого не обижая.
Куда бежать? Не в народ. Народ — было очень туманно. А к земле.
Сначала просто нормальное лето на юге. Но осенью вместе со всеми не возвращаюсь в Петербург. Осенью на Черном море огромные, свободные бури. На лиманах можно охотиться на уток. Компания у меня — штукатур Леонтий, слесарь Шлигельмильх, банщик Винтура. Скитаемся в высоких сапогах по плавням. Вечером по морскому берегу домой. В ушах вой ветра, свободно, легко. Петербург провалился. Долой культуру, долой рыжий туман, Башню, философию. Есть там только один заложник. Человек, символ страшного мира, точка приложения всей муки его, единственная правда о нем, а может быть, и единственное, мукой купленное, оправдание его — Александр Блок.
Осенью 13-го года по всяким семейным соображениям надо ехать на север, но в Петербург не хочу. Если уж это неизбежно, буду жить зимой в Москве, а ранней весной назад, к земле. Кстати, в Москве я никого почти не знаю, кроме кое-каких старых знакомых моей матери.
Первое время Москва действительно не отличается от южной жизни. В квартире, около Собачьей площадки, я одна. В моей жизни затишье, пересадка. Поезда надо ждать неопределенно долго. Жду.
Месяца через полтора после приезда случайно встречаю на улице первую петербургскую знакомую, Софью Исааковну Толстую. Она с мужем тоже переехала в Москву, живут близко от меня на Зубовском бульваре. Зовет к себе. В первый же вечер все петербургское, отвергнутое, сразу нахлынуло. Правда, в каком-то ином, московском виде. Я сначала стойко держусь за свой принципиальный провинциализм, потом медленно начинаю сдавать. Вот и первая общая поездка к Вячеславу Иванову 8. Еду в боевом настроении. В конце концов все скажу, объявлю, что я враг, и все тут.
У него на Смоленском 9 все тише и мельче, чем было на Башне, он сам изменился. Лунное не так заметно, а немецкий профессор стал виднее. Не так сияющ ореол волос, а медвежьи глазки будто острее. Народу, как всегда, много. Толкуют о Григории Нисском, о Пикассо, еще о чем-то. Я чувствую потребность борьбы.
Иванов любопытен почти по-женски. Он заинтересован, отчего я пропадала, отчего и сейчас я настороже. Ведет к себе в кабинет. Бой начинается. Я не скрываю, наоборот, сама первая начинаю. О пустословии, о предании самого главного, о пустой жизни. О том, что я с землей, с простыми русскими людьми, с русским народом, что я отвергаю их культуру, что они оторваны, что народу нет дела до их изысканных и неживых душ, даже о том, что они ответят за гибель Блока.
Разговор обрывается.
Вскоре опять, 26 ноября, мы вместе с Толстыми у В. Иванова на Смоленском.
Народу мало, против обыкновения. Какой-то мне неведомый поэт, по имени Валерьян Валерьянович (потом узнала — Бородаевский), с длинной, узкой, черной бородой, только что приехал из Германии и рассказывает о тоже мне неведомом Рудольфе Штейнере.
Хозяин слушает с таким же благожелательным любопытством, как слушает вообще все. Для него рассказ в основных чертах не нов, поэтому он расспрашивает больше о подробностях, о том, как там Белый, Волошин и т. д. Оттого, что о главном мало речи, я не могу окончательно уловить, в чем дело.
и абсолютизации человеческой природной силы. В нелепом, приблизительном споре я вдруг чувствую, что это все не случайно, что борьба у меня идет каким-то образом за Блока, что тут для него нечто более страшное, чем все туманы и метели его страшного пути, потому что враг из безличного становится личным.
Я говорю громко, в снег, в ночь, вещи для меня пронзительные и решающие.
У России, у нашего народа родился такой ребенок. Самый на нее похожий сын, такой же мучительный, как она. Ну, мать безумна, — мы все ее безумьем больны. Но сына этого она нам на руки кинула, и мы должны его спасти, мы за него отвечаем. Как его в обиду не дать — не знаю, да и знать не хочу, потому что не своей же силой можно защитить человека. Важно только, что я вольно и свободно свою душу даю на его защиту.
Первого декабря, через четыре дня после этой ночи, я неожиданно получила письмо в ярко-синем конверте. Как всегда в письмах Блока, ни объяснений, почему он пишет, ни обращений, — «глубокоуважаемая» или «дорогая». Просто имя и отчество, и потом как бы отрывок из продолжающегося разговора. ...«Думайте сейчас обо мне, как и я о вас думаю... Силы уходят на то, чтобы преодолеть самую трудную часть жизни , — середину ее... Я перед вами не лгу... Я благодарен вам»... 10
Может быть, сейчас мне трудно объяснить, отчего это короткое и не очень отчетливое письмо потрясло меня. Главным образом, пожалуй, потому, что оно было ответом на мои ночные восторженные мысли, на мою молитву о нем.
Я ему не ответила. Да и что писать, когда он и так должен знать и чувствовать мой ответ? Вся дальнейшая зима прошла в мыслях о его пути, в предвидении чего-то гибельного и страшного, к чему он шел. Да и не только он, — все уже смешивалось в общем вихре. Казалось, что стоит голосу какому-нибудь крикнуть — и России настанет конец.
Весной 14-го года, во время бури, на Азовском море погрузились на дно две песчаные косы с рыбачьими поселками. В это время у нас на Черноморском побережье земля стонала. Мне рассказывали охотники, как они от этих стонов бежали с лиманов и до поздней ночи провожали друг друга, боясь остаться наедине со страждущей землею. А летом было затмение солнца. От него осталось только пепельно-серебристое кольцо. Запылали небывалые зори, — не только на востоке и на западе , — весь горизонт загорелся зарею. Выступили на пепельно-зеленом небе бледные звезды. Скот во дворе затревожился, — коровы мычали, собаки лаяли, стал кричать петух, куры забрались на насесты спать.
Потом наступили события, о которых все знают, — мобилизация, война.
Душа приняла войну. Это был не вопрос о победе над немцами, немцы были почти ни при чем. Речь шла о народе, который вдруг стал единой живой личностью, с этой войны в каком-то смысле начинал свою историю. Мы слишком долго готовились к отплытию, слишком истомились ожиданием, чтобы не радоваться наступившим срокам.
Брат ночью пришел ко мне в комнату, чтобы сообщить о своем решении, — идет добровольцем. Двоюродные сестры спешили в Петербург поступать на курсы сестер милосердия. Первое время я не знала, что делать с собой, сестрой милосердия не хотела быть, — казалось, надо что- то другое найти и осуществить. Основное — как можно дольше не возвращаться в город, как можно дольше пробыть одной, чтобы все обдумать, чтобы по-настоящему все понять.
— но после нее все стало тверже и яснее. И особенно твердо сознание, что наступили последние сроки. Война — это преддверие конца. Прислушаться, присмотреться, уже вестники гибели и преображения средь нас.
Брат мой воевал добровольцем где-то на Бзуре. Мать не хотела оставаться одна в Петербурге, — мне пришлось ехать к ней.
Поезд несся по финским болотам среди чахлой осины и облетевших берез. Небо темно. Впереди черная завеса копоти и дыма. Пригород. Казачьи казармы. И Николаевский вокзал.
Еду и думаю. К Блоку пока ни звонить не буду, не напишу и, уж конечно, не пойду. И вообще сейчас надо по своим путям в одиночку идти. Программа зимы — учиться, жить в норе, со старыми знакомыми по возможности не встречаться.
Приехали к завтраку. Родственные разговоры, расспросы. День тихий и серый. Некоторая неразбериха после дороги. А в три часа дня я уже звоню у блоковских дверей... Горничная спрашивает мое имя, уходит, возвращается, говорит, что дома нет, а будет в шесть часов.
— это близко. Забиваюсь в самый темный угол. Передо мной проходят все мысли последнего времени, проверяю решения. Россия, ее Блок, последние сроки, — и надо всем Христос, единый, искупающий все.
В шесть часов опять звонюсь у его дверей. Да, дома, ждет. Комнаты его на верхнем этаже. Окна выходят на запад. Шторы не задернуты. На умирающем багровом небе видны дуги белесых и зеленоватых фонарей. Там уже порт, доки, корабли, Балтийское море 11. Комната тихая, темно-зеленая. Низкий зеленый абажур над письменным столом. Вещей мало. Два больших зеленых дивана. Большой письменный стол. Шкаф с книгами.
Он не изменился. В комнате, в нем, в угольном небе за окнами, — тишина и молчание. Он говорит, что и в три часа был дома, но хотел, чтобы мы оба как-то подготовились к встрече, и поэтому дал еще три часа сроку. Говорим мы медленно и скупо. Минутами о самом главном, минутами о внешних вещах.
Он рассказывает, что теперь в литературном мире в моде общественность, добродетель и патриотизм. Что Мережковские или еще кто-то устраивают патриотические чтения стихов в закрытых винных магазинах Шит- та, по углам больших улиц, для солдат и народа. Что его зовут читать, потому что это гражданский долг. Он недоумевает, у него чуть насмешливая и печальная улыбка.
— Одни кровь льют, другие стихи читают. Наверное, не пойду, — все это никому не нужно.
— И Брюсов сейчас говорит о добродетели.
— А вот Маковский оказался каким честным челове ком. Они в «Аполлоне» издают к новому пятнадцатому году сборник патриотических стихов. Теперь и Сологуб воспевает барабаны. Северянин вопит: «Я, ваш душка, ваш единственный, поведу вас на Берлин» 12. Меня просили послать. Послал. Кончаются так: «Будьте довольны жизнью своей, тише воды, ниже травы. Ах, если б знали, люди, вы холод и мрак грядущих дней» 13. И представьте, какая честность, — вернули с извинениями, печатать не могут 14.
— Хорошо, когда окна на запад. Весь закат принимаешь в них. Смотрите на огни.
Потом я рассказываю, что предшествовало его прошлогоднему письму. Он удивлен.
— Ах, это Штейнер. С этим давно кончено. На этом многое оборвалось. У меня его портрет остался, Андрей Белый прислал.
Он подымается, открывает шкаф, из папки вынимает большой портрет. Острые глаза, тонкий извилистый рот. Есть что-то общее с Вячеславом Ивановым, но все резче, чернее, более сухое и волевое, менее лиричное. Блок улыбается.
— Хотите, разорвем?
Хочу. Он аккуратно складывает портрет вдвое, проводит по сгибу ногтем. Рвет. Опять складывает. Рвет. Портрет обращен в груду бумажек размером в почтовую марку. Всю груду сыпет в печь 15.
Моя очередь говорить. Сначала рассказываю о черноморских бурях, о диких утках и бакланах. Потом о том, что надо сейчас всей России в войне, в труде и в молчании искать своего Христа и в нем себя найти. Потом о нем, о его пути, о боли за него.
Мы сидим в самых дальних углах комнаты. Он у стола, я на диване у двери. В сумраке по близорукости я его почти не вижу. Только тихий и усталый голос иногда прерывает меня, — значит, он тут. Да еще весь воздух комнаты полон какого-то напряженного внимания, — слушает, значит.
Поздно, надо уходить. Часов пять утра. Блок серье— зен и прост.
— Завтра вы опять приходите. И так каждый день, пока мы до чего-то не договоримся, пока не решим.
На улице дождь. Пустота. Быстро иду по сонному городу. Надо его весь пересечь. Господи, как огромен и страшен твой мир, и какую муку даешь ты твоим людям. На следующий день опять иду к Блоку.
У него опять такая же тишина. И так начинается изо дня в день 16. Сейчас мне уже трудно различить, в какой раз что было сказано. Да и по существу это был единый разговор, единая встреча, прерванная случайными внешними часами пребыванья дома для сна, пищи, отдыха.
Иногда разговор принимал простой житейский характер. Он мне рассказывал о различных людях, об отношении к ним, о чужих стихах.
— Я вообще не очень люблю чужие стихи.
и ускоряет их ход. И легко заменить должный строй души, подменить его, легко дать дорогу страстям. Страсть — это казнь, в ней погибает все подлинное. Страсть и измена — близнецы, — их нельзя разорвать. И кончает неожиданно:
— Теперь давайте топить печь.
Топка печи у Блока — священнодействие. Он приносит ровные березовые поленья. Огонь вспыхивает. Мы садимся против печи и смотрим молча. Сначала длинные, веселые языки пламени маслянисто и ласково лижут сухую белесую кору березы и потухающими лентами исчезают вверху. Потом дрова пылают. Мы смотрим и смотрим, молчим и молчим. Вот с легким серебряным звоном распадаются багровые угольки., Вот сноп искр с дымом вместе уносится ввысь. И медленно слагаются и вновь распадаются огненные письмена, и опять бегут алые и черные знаки.
В мире тихо. Россия спит. За окнами зеленые дуги огней далекого порта. На улицах молчаливая ночь. Изредка внизу на набережной Пряжки одинокие шаги прохожего. Угли догорают. И начинается наш самый ответственный разговор.
— Кто вы, Александр Александрович? Если вы позовете, за вами пойдут многие. Но было бы страшной ошибкой думать, что вы вождь. Ничего, ничего у вас нет такого, что бывает у вождя. Почему же пойдут? Вот и я пойду, куда угодно, до самого конца. Потому что сейчас — в вас как-то мы все, и вы — символ всей нашей жизни, даже всей России символ. Перед гибелью, перед смертью, Россия сосредоточила на вас все свои самые страшные лучи, — и вы за нее, во имя ее, как бы образом ее сгораете. Что мы можем? Что могу я, любя вас? Потушить, — не можем, а если и могли бы, права не имеем: таково ваше высокое избрание, — гореть. Ничем, ничем помочь вам нельзя.
Он слушает молча. Потом говорит:
— Я все это принимаю, потому что знаю давно. Только дайте срок. Так оно все само собою и случится.
А у меня на душе все смешивается и спутывается. Я знаю, что все на волоске над какой-то пропастью. Наконец все становится ясным. В передней, перед моим уходом, говорим о последних каких-то подробностях. Он положил мне руки на плечи. Он принимает мое соучастие. Он предостерегает нас обоих, чтобы это всегда было именно так. Долго еще говорим. А за спокойными, уверенными словами мне чудится вдруг что-то нежданное, новое и по-новому страшное. Я напрягаю слух: откуда опасность? Как отражать ее?
На следующий день меня задержали дома. Прихожу позднее обыкновенного. Александр Александрович, оказывается, ушел. Вернется поздно. Мне оставил письмо.
«Простите меня. Мне сейчас весело и туманно. Ушел бродить. На время надо все кончить. А. Б.».
Дверь закрывается. Я спускаюсь этажом ниже. Останавливаюсь на площадке. Как же я уйду? Как я могу уйти? Подымаюсь назад. Стою долго у запертой двери. Потом решаюсь. Сажусь на верхней ступеньке. Я должна дождаться, чтобы еще что-то раз навсегда закрепить.
Идут не минуты, — идут часы. Уже далеко за полночь. Скоро, наверное, утро. Наконец долгий протяжный звонок внизу. Зажигается в пролете свет. Слышу, — этаж за этажом кто-то подымается, тяжело дышит от быстрой ходьбы. Это Блок. Встаю навстречу.
— Я решила дождаться вас, Александр Александрович.
Он не удивлен. Только говорит, что не хорошо вышло, потому что у соседей в квартире скарлатина. Как бы я домой не занесла.
— Да, да, у меня просто никакого ответа нет сейчас. На душе пусто, туманно и весело, весело. Не знаю, может быть, оно и ненадолго. Но сейчас меня уносит куда- то. Я ни в чем не волен.
Я опять начинаю торопиться.
Александр Александрович неожиданно и застенчиво берет меня за руку.
— Знаете, у меня есть просьба к вам. Я хотел бы знать, что часто, часто, почти каждый день вы проходите внизу под моими окнами. Только знать, что кто-то меня караулит, ограждает. Пройдете, взглянете наверх. Это все.
Ухожу. Будто еще новая тяжесть на плечи упала 17.
— потому что Россией распоряжается Распутин, третьи, как Блок, — может быть, и не имели никакого настоящего «потому что», а просто в ознаменование конца сами погибали медленно и неотвратимо.
И, наконец, летом 1916 года последнее письмо от Блока.
«Я теперь табельщик 13-й дружины Земско-Городского Союза. На войне оказалось только скучно. О Георгии и Надежде, — скоро кончится их искание. Какой ад напряженья. А ваша любовь, которая уже не ищет мне новых царств. Александр Блок». <...>
Печатается по журналу «Современные записки» (Париж), 1936, № 62 (подписано: Мон<ахиня> Мария). Вторая публикация — «Ученые записи Тартуского гос. университета». Труды по русской и славянской филологии, XI. Литературоведение, вып. 209. Тарту, 1968.
Кузьмина-Караваева (урожденная Пиленко, по второму браку Скобцова) Елизавета Юрьевна (1891—1945) — человек необычайной, легендарной судьбы. Родилась и выросла на юге, у Черного моря. Молодой девушкой очутившись в Петербурге, вышла замуж за Д. В. Кузьмина-Караваева — юриста и историка, социал-демократа (впоследствии эмигранта и католического священника), стихи не писавшего, но состоявшего одним из «синдиков» организованного Н. Гумилевым «Цеха поэтов». Через мужа Елизавета Юрьевна, сочинявшая стихи смолоду, вошла в петербургскую литературную среду. В 1912 г. «Цех поэтов» издал ее первую стихотворную книжку «Скифские черепки». Вслед за тем появились книга лирической прозы — «Юрали» (1915) и второй сборник стихов — «Руфь» (1916). Расставшись с мужем, Кузьмина-Караваева снова оказалась на юге, накануне 1917 г. вступила в партию левых эсеров и при февральском режиме была назначена городским головой Ставрополя.
Превратности того времени привели Кузьмину-Караваеву в эмиграцию — сперва в Константинополь, потом в Югославию, наконец — в Париж. Здесь она продолжала литературную работу, издала (под фамилией: Скобцова) несколько книг: «Жатва духа. Жития святых» (1928), «Достоевский и современность» (1929), «Миросозерцание Вл. Соловьева», «Хомяков». Окончив богословский факультет эмигрантской духовной академии, она приняла постриг, стала матерью Марией, но осталась «в миру» и занялась широкой благотворительной деятельностью. Сперва она учредила странноприимный дом для больных и неимущих эмигрантов, а в 1935 г., проявив большую энергию в сборе средств, встала во главе основанного ею общества «Православное дело», которое оказывало разнообразную помощь многим сотням обездоленных русских людей. Мать Мария работала не покладая рук: «она умела... плотничать, малярничать, шить, писать иконы, мыть полы, стучать на машинке, набивать тюфяки, доить коров, полоть огород. Она любила физический труд, ей были неприятны белоручки, она ненавидела комфорт — материальный и духовный, могла по суткам не есть, не спать, отрицала усталость, любила опасность. Она вела жизнь суровую, деятельную» (Евг. Богат. Такая живая, такая красивая... — «Комсомольская правда», 1965, 5 сентября). В эмигрантской среде эта необычная монахиня была «окружена любовью и редким авторитетом» (Дм. Мейснер. Миражи и действительность. Записки эмигранта. М., 1966, с. 199). Она продолжала писать стихи — главным образом на религиозно-нравственные темы; новый ее сборник вышел в Париже в 1937 г.
Когда в ходе мировой войны фашисты вторглись во Францию, мать Мария решила идти пешком на Восток: «Лучше погибнуть по пути в Россию, чем остаться в покоренном Париже». Но обстоятельства сложились так, что она застряла в оккупированном немцами Париже, и ее странноприимный дом на улице Лурмель стал одним из центров Сопротивления. Отсюда передавали посылки, деньги и подложные документы заключенным в лагерях и тюрьмах, помогали в организации побегов, распространяли новости, пойманные по советскому радио; здесь скрывали антифашистов и бежавших из плена советских солдат. В феврале 1943 г. эта подпольная антифашистская деятельность была раскрыта. Гестапо арестовало мать Марию, ее восемнадцатилетнего сына Юрия Скобцова и несколько ближайших ее сотрудников. Все они (кроме одного) вскоре погибли в концлагерях. Мать Мария после двухмесячного одиночного заключения была привезена в форт Роменвиль (о ее пребывании там см. в воспоминаниях А. Тверитиновой «Форт Роменвиль». — «Звезда», 1960, № 4, с. 130, 132), а потом переправлена в Германию, в лагерь Равенсбрюк. Здесь она подвергалась изощренным издевательствам и жестоким побоям, но вела себя с исключительным мужеством и благородством, духовно поддерживала оказавшихся в лагере советских женщин, учила русскому языку француженок, радовалась победам советского оружия. Есть несколько версий рассказа о гибели матери Марии. По одной из них, очевидно, наиболее достоверной, 31 марта 1945 г. она обменялась с какой-то советской девушкой одеждой и номером и пошла вместо нее в газовую камеру: «Я уже стара, а у тебя вся жизнь...»
«Мать Мария», в который вошли ее стихи, поэмы и мистерии, а также воспоминания очевидцев об ее аресте и заключении в Равенсбрюке.
На Блока сильная и цельная личность Е. Ю. Кузьминой- Караваевой произвела в свое время, по-видимому, глубокое впечатление. «Прошу Вас, думайте обо мне, как я буду вспоминать о Вас», — писал он ей 1 декабря 1913 г. (VIII, 430). Но стихи Кузьминой-Караваевой оставляли его равнодушным; в том же письме он признавался: «Скифские черепки» мне мало нравятся — это самое точное выражение; я знаю, что все меняются, а Вы — молоды очень. Но все-таки, не знаю почему, мне кажется, что Ваши стихи — не для печати». Впрочем, вскоре же, в январе 1914 г., Блок принял непосредственное участие в составлении второго стихотворного сборника Кузьминой-Караваевой (см.: IX, 202, 205). Частые встречи в 1914—1916 гг., о которых говорит Кузьмина-Караваева в своих воспоминаниях, кажется, все же несколько тяготили Блока: Елизавета Юрьевна старалась обратить поэта в свою христианскую веру, но он сопротивлялся. «Звонила Е. Ю. Кузьмина-Караваева, — записывает Блок 28 октября 1914 г. — Хотела увидеться, сказала, что ходит в облаке, а я сказал ей, что мне весело» (IX, 245; см. также записи от 19 марта 1915 г. и 14 марта 1916 г.). В сущности, об этом же говорит и сама Кузьмина-Караваева в стихах, обращенных к Блоку («Руфь», с. 60):
Не жду ничего я сегодня:
Я только проверить иду,
Как вестница слова господня,
Я знаю — живущий к закату
Не слышит священную весть,
И рано мне тихому брату
Призывное слово прочесть.
в статье «История одной любви». — «Литературная газета», 1977, 14 сентября.
1. Речь идет о сб. «Снежная маска» (1907) с фронтисписом работы Л. Бакста.
2. Встреча с Блоком имела место, очевидно, в конце января или начале февраля 1908 г. В Ревеле, откуда Блок послал свое письмо, он был 15—22 февраля 1908 г. Стих. «Когда Вы стоите на моем пути...» датируется 6 февраля 1908 г.
«Бродячая собака» — литературно-артистический клуб-кабаре в Петербурге.
4. Блок выступил с докладом «Рыцарь-монах» (V 446).
«В среду предстоит самое трудное, а именно — у нас будут обедать Аничковы, Л. Я. Гуревич и Кузьмины-Караваевы. Я сам это затеял, а теперь с ужасом думаю об этом» (Письма к родным, II, с. 105). Подробности об обеде — в следующем письме от 16 декабря: «Вчера же обедали Кузьмины-Караваевы — они оба очень хорошие. Аничковы не поняли и пришли вечером. Любовь Яковлевна телеграфировала, что не придет, чему я втайне обрадовался. Хотя разговоры были очень интересные, но я невыносимо устал, как всегда, когда гости приходят неслучайно» (там же, с. 106).
6. В Нормандии и Бретани (а также в Бельгии и Голландии) Блок был летом 1911 г.; таким образом, здесь, очевидно, совместились воспоминания о двух встречах с Блоком — в декабре 1910 г. и осенью 1911 г.
7. См.: Вл. Пяст. Встречи. М., 1929, с. 256—257. Эпизод датируется 10 декабря 1911 г. Пяст в числе присутствовавших называет также О. Мандельштама и Вас. Гиппиуса.
8. В 1913 г. Вяч. Иванов переселился в Москву.
9. Вяч. Иванов жил в Москве не на Смоленском, а на Зу— бовском бульваре.
ѴШ, 4 3 0), — следовательно, было получено на день или два позже.
11. Этот пейзаж запечатлен E. Ю. Кузьминой-Караваевой в ее стихах, обращенных к Блоку («Руфь», с. 60) ;
Над Западом черные краны
И дока чуть видная пасть;
Покрыла незримые страны
На улицах бегают дети,
И город сегодня шумлив,
И близок в алеющем свете
Балтийского моря залив.
«Мой ответ» (1914).
13. Из стих. «Голос из хора» (III, 63).
14. По этому поводу редактор «Аполлона» С. К. Маковский и Блок в январе 1915 г. обменялись письмами. Журнал отказался от «Голоса из хора» на том основании, что стих. «по содержанию беспросветно мрачному» не отвечает настроениям, объединяющим сотрудников «Аполлона»: «Мы верим. Мы ждем. И грядущие дни озарены для нас всенародной и праведной победой» (письмо С. Маковского от 7 января 1915 г. — «Литературный современник», 1936, № 9, с. 192). Блок ответил, что стихи написаны задолго до войны и «относятся к далекому будущему», — «что же касается ближайшего будущего, то я верю и жду, как и «Аполлон»; верю в величие России, люблю ее и жду победы» (письмо от 12 января 1915 г.; сохранилось среди бумаг М. Л. Лозинского).
15. Среди бумаг Блока (ИРЛИ) имеется портрет Р. Штейнера, присланный А. Белым. Остается предположить, что у Блока был не один портрет Штейнера.
—1915 гг. (см.: IX, по указателю). В воспоминаниях Е. Ю. Кузьминой-Караваевой хронология несколько смещена,
17. Эта встреча была уже в марте 1916 г. (см.: IX, 290—291).