ИЗ ВСТРЕЧ С А. БЛОКОМ
С ним я встречался всего два раза. Это было в Красном Петрограде. Кажется, в январе 1918 года, когда город жил трепетной жизнью, полный всяких тревожных слухов, ползущих то с фронта, то изнутри страны. Разъезды останавливали прохожих; ночные выстрелы, одиночные и частые, сменявшие друг друга, как будто догонявшие бегущих и искавшие прячущихся, не раз нарушали притаившуюся тишину.
Был ясный вечер. Морозно. С подъезда Смольного, среди колонн, весело поблескивали дула орудий, освещенные лунным светом и искрясь инеем. В верхнем этаже крыла, где помещался Совнарком, окна ярко освещены, вырисовывая силуэты установленных в них пулеметов. Вереницей, в Смольный и обратно, тянется народ. Молчаливый, сосредоточенный, на ходу бросающий скупые слова о новых событиях. Настроение боевое. Тревожные вести усиливают его, вливая в вас какую-то уверенную, спокойную силу и решительность бороться до конца. В городе известные группы уверены, что вот-вот, скоро, на этих днях, Петроград освободят от власти Смольного — и конец большевикам.
Еду в Зимний дворец. Там заседание комиссии литературно-издательского отдела Наркомпроса, правительственным комиссаром которого я тогда был назначен.
Улицы перекрещены резкими тенями, пустынны, визг полозьев отдается в морозном воздухе. Мысли в беспорядке кружатся, перебирая грозные события последних дней, — яркие, неожиданные, мучительные и радостные.
По узкой лестнице поднимаюсь в небольшую изящную комнату. Уже собрались, хотя и не все. Ал. Бенуа, П. Морозов, несколько художников, кажется Штеренберг, Альтман и Пунин, Л. Рейснер, еще кто-то и А. Блок.
Он был не таким, как я представлял его по портретам, по стихам о Прекрасной Даме. Защитного цвета костюм, русые волосы стушевывали выражение его лица. Он стоял у перил лестницы, с кем-то тихо разговаривал. И на фоне белой блестящей стены казался каким-то неподвижным и тусклым пятном.
Назначенный час заседания уже прошел, но А. Луначарского все еще не было. Ждем и беседуем.
Времена для государственной литературно-издательской работы были тяжелые. Интеллигенция саботажничала и сотрудничать с рабоче-крестьянской властью демонстративно не хотела. Из приглашенных к сотрудничеству в великом культурном деле откликнулись немногие, но и эти были для нас загадочным сфинксом. Сумеем ли сговориться, найдем ли общий язык — вот вопрос, с которым я подходил к каждому.
Я внимательно следил за Блоком. Торопясь кончить разговор с А. Бенуа, с этим высокообразованным, культурным европейцем с ног до головы, я не спускал с поэта взгляда. Прожив за границей десять лет, я не видел живых представителей новейших литературных течений и рассматривал его, ставя грани между ним и многими его современниками, шумливыми, но менее достойными и великими.
А он стоял подвижный. Прямой, в твердой позе, с еле склоненной набок головой, с рукой за бортом плотно застегнутого костюма. Собеседник что-то возражал, жестикулируя и берясь за голову, а он стоял невозмутимый, как изваянье, с устремленными глазами, с величавым спокойствием, и только было заметно, как двигались его губы.
Затем он резко повернулся и подошел прямо к нам.
— Кажется, товарищ Лебедев-Полянский. Ваше письмо я получил. Дело интересное. Посмотрим, как сговоримся. Все мы люди разные, по-разному расцениваем происходящее. Во всяком случае, попытаемся что-нибудь сделать. Вы не из Смольного? Есть тревожные новости?
— Да. Есть какие-то неприятности на фронте.
Он опять стоял какой-то вытянутый, аккуратный; Но не такой, как Бенуа. Русский, настоящий русский, с нашей душой, с нашими русскими мыслями. Приятная речь, мягкий выговор, излучающие теплоту задумчивые, несколько блуждающие глаза, — все располагало к нему. Он был прост, искренен и, быть может, задушевен. Временами какая-то тень отражалась во всем нем, — задумывался, морщины бороздили открытый лоб, и взор как бы ошаривал пространство. Усталость лежала в складках его губ.
— Пойдемте вот... туда, в угол. Сядем.
Ласковость куда-то исчезла. Он становился... не офи- циальнее, а строже, суше; фразы приняли литературный склад. Промелькнула раздраженность.
Я насторожился.
— Садитесь. А я здесь, в мягком усядусь.
И из полутемного угла выглянуло усталое лицо, спокойнее стала речь, и ласковость вернулась.
— Как вы смотрите на все происходящее? — спросил его я.
Нехотя, растягивая слова, как бы выдавливая их из себя, он начал:
— Я... я думаю, что будущее будет хорошо. Но хватит ли у вас, у нас, у всего народа сил для такого большого дела?
Я начал было развивать мысль о ходе революции и ее силах.
— Я говорю о моральных, о духовных силах, — перебил он меня. — Культуры нет у нас. Беспомощны мы во многом. От жизни оторваны.
Минут пять говорил на эту тему. Но без увлечения, пожалуй, по-профессорски.
По паркетному полу косым лучом скользил блик луны. Через переплет окна виднелась белоснежная полоса Невы, а вдали виднелась Биржа и темнела с блестящим шпилем Петропавловка.
— Вас интересует политика, интересы партии; я, мы, поэты, ищем душу революции. Она прекрасна. И тут мы все с вами.
Мне очень хотелось выяснить это «мы», но шумно вошел Луначарский.
— Никак не мог. Никак... Здравствуйте! Рвут на части! Сейчас только кончилось собрание.
Разговор прервался. Публика встала, задвигалась. Вскоре сели за длинный стол — и заседание открылось.
Вопрос, который вызвал длинные рассуждения, был вопрос о новой орфографии. Соответствующий декрет вошел уже в силу, но его не всегда можно было применять, особенно при перепечатке поэтических произведений. В отдельных случаях это может разрушить рифму и расстроить музыку стиха.
Большинство присутствовавших принципиально признало, что в целях педагогических и других надо перепечатывать классиков по новой орфографии, за исключением отдельных случаев, искажающих текст. Блок занял особую позицию в защиту буквы «е» и даже «ъ».
— Я понимаю и ценю реформу с педагогической стороны,— говорил он.— Но здесь идет вопрос о поэзии. В ней нельзя менять орфографии. Когда поэт пишет, он живет не только музыкой, но и рисунком. Когда я мыслю «лес», соответствующее слово встает пред моим воображением написанным через «е». Я мыслю и чувствую по старой орфографии; возможно, что многие из нас сумеют перестроиться, но мы не должны искажать душу умерших. Пусть будут они неприкосновенны.
Я сидел рядом и задал вопрос:
— Но ведь вы, наверное, пишете без «ъ».
— Пишу без него, но мыслю всегда с ним. А главное, я говорю не о себе, не о нас, живущих, а об умерших,— их души нельзя тревожить!
Так он и остался при своей точке зрения.
Странной и непонятной загадкой казался мне этот взгляд. Ценить реформу и не допускать «лес» печатать у старых классиков через «е». Устремление вперед с «душой революции», и вдруг защита «е» и «ъ».
И говорил он об этом много и страстно. Во время заседания и после него он отыскивал новые аргументы в свою пользу.
Собрание кончилось поздно. Часть публики уже разошлась.
— На меня собрание произвело весьма благоприятное впечатление, — начал я, обращаясь к поэту. — Мне кажется, что есть не только простое желание работать, но и энтузиазм. Это самое главное, а некоторые разногласия, большею частью словесные, в практической работе исчезнут. Насколько же вы примете участие? Вы будете украшением нашей комиссии и постоянным укором всем, к нам относящимся враждебно.
— Работать буду. Дело увлекательное. Но я чувствую себя несколько разбитым. Устал... И вряд ли сумею ока— зать существенную поддержку делу.
— Ну, что же, идем? Кто куда? — произнес он громко, оборачиваясь в сторону оставшихся.
Минут через пять мы шумно, остря и смеясь, вышли на набережную и разошлись в разные стороны.
Он быстро исчез за углом с кем-то вдвоем.
Непонятный, немного странный и как будто даже душевно больной человек прошел мимо меня. Русский, настоящий русский, с романтической душой, ищущий высшего смысла жизни и революции. Любящий их и шагающий через них в неведомую даль. Ушел, оставив впечатление нежности, ласки и искренней простоты.
Знаю, некоторые не согласятся с моими беглыми впечатлениями; местами они расходятся с тем, что писалось и говорилось о Блоке. Но я не хотел изменять того образа, который отложился в моем представлении. Может быть, он случаен, мимолетен, но он правдив.
раньше, чем революция успела полно раскрыть свою нежную, прекрасную, радостную душу.
Примечания
Печатается по журналу «Жизнь», 1922, № 1.
Лебедев-Полянский Павел Иванович (1881—1948) — критик и литературовед, член Коммунистической партии с 1902 г. Учился в духовной семинарии и в Дерптском университете, на медицинском факультете. За участие в революционном движении несколько раз арестовывался, несколько раз бежал. В 1908 г. эмигрировал в Швейцарию, входил в группу «Вперед». В 1917 г. вернулся в Россию, был членом ВЦИКа, Петроградского комитета РСДРП (б) и Петроградского Совета. В 1917—
1919 гг. член коллегии Наркомпроса, правительственный комиссар Литературно-издательского отдела Наркомпроса, в 1918—
—1930 гг. начальник Главлита, впоследствии академик, директор Института русской литературы АН СССР.
— 17 и 25 января 1918 г. (см.: VII, 319—323).