ИЗ КНИГИ «ЖИЗНЬ В ТЕАТРЕ»
Однажды я навестил его в один из тех дней, когда в душе начинают пробуждаться первые, неясные, но светлые весенние зовы 1. Я зашел к Блоку вечером, и мы просидели с ним всю ночь до утра. Это ночное бдение глубоко сохранилось в моей памяти...
Блок был тогда совсем один в квартире. Почему-то он был в ту ночь необыкновенно напряжен. Он сидел напротив меня, с полузакрытыми глазами, освещенный мягким светом настольной лампы, и лицо его было бледно, почти пергаментно. Чрезвычайно напряженно, очень медленно и долго он говорил, и казалось, какая-то упорная, большая мысль сверлила ему мозг...
Блок был вообще большим, если можно так выразиться, тугодумом, разумеется, в глубоком значении этого слова; мысль медленно работала в нем оттого, что родилась из самой глубины его существа, и вот отсюда — вся его напряженность и медлительность слов, как будто каждое слово, когда он говорил, тяжелыми каплями падало с его уст.
В этот раз Блок уговаривал меня стать клоуном. Он искренно и горячо уверял, что цирк — лучшая арена для художника-артиста. «Смех сквозь слезы...» — много раз повторял он и с необыкновенной любовью говорил именно о цирке, о клоуне как о народном шуте, могущем потрясать сквозь шутки и смех человеческие сердца, сердца масс 2.
Блок уверял, что во мне достаточно патетизма, чтобы стать настоящим клоуном в блоковском смысле слова. Он был глубоко убежден, что с приходом в цирк художника- артиста можно превратить последний в самую замечательную арену возвышенных страстей, мыслей и чувств, идущих от свободного, широкого человеческого сердца.
Я слушал Блока с огромным увлечением, и меня он глубоко зажигал и увлекал. Все это так отвечало моим заветным думам о третьем царстве и о вечно свободном театре-балагане, где само шутовство, силой высокого духа, поднималось бы на высоту истинного энтузиазма и мудрой, широко-народной и детски-радостной, как жизнь, романтики.
К утру Блок страшно устал от всех этих мучительно обуревавших его дум и чувств. Казалось, совесть Блока требовала чего-то, разрешения каких-то очень сложных и больших вопросов, неотрывных от всего человечества в целом, от дум о людях, о массах, от которых так далеки мы, художники.
На рассвете Блок подвел меня к окну и, указав на огромные заводские трубы, в красновато-туманной заре, медленно и значительно проговорил: «Вы видите эти трубы? Видите, как они молчаливы? Они молчат еще, но скоро заговорят. Я чувствую это. Их голос будет грозен. Нам всем надо много думать об этом». Слово «надо» сорвалось с уст Блока с особенной душевностью и скорбью о тех и к тем, о ком он думал и для кого в тот миг говорил... Глубокое молчание охватило нас, и мы, тихие, после этого расстались.
Я ушел от Блока, упоенный беседой и моей встречею с ним, всегда действительно изумительно думающим по- своему, по-особенному человеком; совесть в нем никогда не засыпала, несмотря на всю его изысканность и огромный нежный эстетизм. Мне было радостно в ту ночь идти навстречу заре и рассвету.
Примечания
Печатается по кн.: A. A. Mгeбров. Жизнь в театре, П. М—Л., 1932, с. 269—271.
Мгебров Александр Авельевич (1884—1966) — в молодости артиллерийский офицер, участник революционных событий 1905— 1906 гг., впоследствии драматический артист, игравший в театре
—155), помогал ему материально. Довольно суровый отзыв о А. Мгеброве («подпоручик») — в дневнике Блока 1917 г. (VII, 299).
1. Встреча относится к весне 1914 г.
«В Старинном театре, который, как известно, давал пьесы из разных эпох, а может быть, в каком-нибудь другом театре (но не в цирке) шла какая-то антрактная клоунада. Блок с интересом наблюдал грубую перебранку шутов, которые колотили друг друга бычьими пузырями и по-дурацки хохотали при этом. «Вот бы мне так погаерничать, — обратился ко мне Александр Александрович. — Иногда очень хочется!» Потом, помолчав, прибавил: «И безо всяких иносказаний: просто так, колотить пузырем и чтобы меня колотили. И кувыркаться» («Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома на 1977 год». Л., 1979, с. 117).