ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОБ АЛЕКСАНДРЕ БЛОКЕ
1
... Передо мной книга Блока «За гранью прошлых дней»; на ней надпись:
Яблони сада вырваны,
Дети у женщины взяты,
Песню не взять, не вырвать,
Сладостна боль ее.
Август 1920
Это ответ на мое стихотворение:
У сада есть яблони,
У женщины есть дети,
А у меня только песни,
И мне — больно.
Строка «Дети у женщины взяты» навеяна тогдашними неосновательными разговорами нашими о будто бы предполагаемом декрете об отобрании детей у матерей для государственного воспитания.
Александр Александрович, помню, сказал: «А еще неизвестно, лучше бы или хуже, если б в свое время меня вот так отобрали».
Жизнь и творчество были для него нераздельны.
Раз он сказал о своих стихах: «Это дневник, в котором бог мне позволил высказаться стихами».
Но в жизни было — «настоящее» и «игра». Такая же резкая черта была для Блока между «настоящим» в творчестве и «литературой». В устах Блока «литература» и «игра» были словами страшными, осуждающими.
Мучительной «игры» наших дней и не вынес он.
Все, что возникало или пыталось возникнуть в годы революции, интересовало его. Таков был, например, его интерес к Пролеткульту — до тех пор, пока он не почувствовал «игры». Мне пришлось около двух лет проработать ответственным работником в Пролеткульте (сначала в московском, а потом в самарском) об руку с пролетарскими поэтами, и потому я многое могла рассказать Александру Александровичу. Блок знал петербургский Пролеткульт и относился к нему отрицательно; к идее особой пролетарской культуры — также; но поэты-пролетарии его интересовали. В них думал он найти звук той стихии, которая заговорила с ним в 1918 году голосом «Двенадцати».
Ему хотелось видеть в них каких-то новых людей — иной породы, иного мира. Раз он полушутя спросил меня: «Что ж, они так же влюбляются, как мы?»
Однажды он прочел мою статью в «Творчестве» о пролетарских поэтах, отметил логичность построения, а потом, помолчав, сказал: «А ведь статья ваша им не за здравие».
— Но и не за упокой...
— Да... только они еще не выразители.
«Монны Лизы» Герасимова. Там есть пометки. Отчеркнуты строфы:
Вся — жизнь, вся — в бронзовом загаре,
Вся — смехострунный хоровод,
С игрою глаз призывно-карих,
К нам поступила на завод.
Тебе, как маю, были рады
И пением твоим пьяны,
Но вот чугунные снаряды
Твоей рукой заряжены.
Блок сказал мне, что это ему нравится.
Девятая песня, аллитерированная на «ж», носит такую пометку: «ж неудачно».
«Завод весенний» того же поэта ему не нравился; отмечал он влияние Брюсова.
Блок был очень строг в суждениях и о своем, и о чужом творчестве.
Я помню, однажды я читала ему одну неудачную свою поэму, написанную пятистопным ямбом. Блок выслушал, а потом сказал: «Ямб-то у вас Алексея Толстого, а не Пушкина». Я возразила: «То Пушкин, а то я». Но Блок оборвал меня: «Но вы живете и после Толстого и после Пушкина».
Несколько раз мы говорили с Блоком о его творчестве. Я сказала ему, что ставлю его наравне с Лермонтовым, а с Пушкиным — нет. Александр Александрович ответил печально и серьезно: «Они (Пушкин, Лермонтов) жили в культурную эпоху, а мы всю жизнь провели под знаком революции. Когда я начинал писать, то думал, что хватит сил на постройку большого здания, а не вышло».
«Большевики не мешают писать стихи, но они мешают чувствовать себя мастером... Мастер — тот, кто ощущает стержень всего своего творчества и держит ритм в себе».
Потом неожиданно спросил меня: «Что же, и вы думали, что Прекрасная Дама превратилась в Незнакомку, а потом в Россию?»
Я сказала: «Когда-то, давно — да. А когда поняла, — конечно, нет».
Александр Александрович улыбнулся: «Ну, конечно, я знаю, что вы так не думаете... А то я, как услышу от кого-нибудь о превращениях, так махаю рукой и отхожу... Значит, ничего не поняли!»
В другой раз он спросил меня: «А пьесы мои вы понимаете?»
— Да, кроме «Короля на площади». Я честно прочла его раз пятьдесят, но ничего не поняла.
— Это петербургская мистика.
Еще о пьесах: «Я писал сначала стихи, потом пьесу, потом статью». (На одну тему.)
Больше всего Блок любил свой первый том. «Там мне открылась правда». Раз он прочел стихотворенье «Поле за Петербургом» — и сказал: «Так все и вышло»... 1
Когда мы воздвигали зданье,
Его паденье снилось нам 2.
Однажды он пришел ко мне хмурый и постаревший, взял у меня со стола свой третий том и открыл «О чем поет ветер».
— А это вам нравится?
— Совсем не нравится... То есть стихи прекрасные... но это такая усталость... Уже и борьбы нет. Душа — как в гробу.
— Да! — как бы с удовольствием сказал он. — Мне было очень скверно, когда я писал это.
3.
Через несколько дней мы с Александром Александровичем вспомнили об этом чтении и отметили, что Венеция поразила обоих (и Блока и Мандельштама) своим стеклярусом и чернотой. Разговор перешел на «Итальянские стихи» Александра Александровича, и я сказала, что больше всего люблю «Успение» и «Благовещение».
— А что, «Благовещение», по-вашему, высокое стихотворение или нет?
— Высокое... — ответила я.
— А на самом деле нет. Оно раньше, в первом варианте, было хорошим, бытовым таким... — с жалостью в голосе сказал он 4.
«Бытовым»... Быт не случаен в творчестве Блока. Блок умел ходить по земле («Если б я вздумал бежать, я, вероятно, сумел бы незаметно пройти по лесу, притаиться за камнем»), и Блок чувствовал связь человека с землей.
В минуты надежды на возврат творчества он мечтал кончить «Возмездие». Ему хотелось увидеть в русской поэзии возрождение поэмы с бытом и фабулой. Там, где Блок ощущал быт, там он ощущал культуру или зачатки культуры и возможность для художника чувствовать себя мастером. Правда, сказавшаяся ему в зорях Прекрасной Дамы, действенно могла и должна была выявить себя в новых формах жизни, значит — и быта.
Блок — великий мистический поэт — был и великим реалистом. У него было то «духовное трезвение» (по слову «Добротолюбия»), которое позволяло ему и видеть недоступное нам, и предчувствовать, как оно должно отразиться на земле.
2
<...> У меня есть книга Блока. На ней написано: «В дни новых надежд. Август 1920 г.».
Об этих днях хочется мне вспомнить, потому что это были дни, может быть, «последних надежд» в жизни Блока. В те дни я встречалась с ним часто, потому что была секретарем президиума петербургского отделения Всероссийского союза поэтов он — председателем.
«Тов. Блок настоятельно указывает на необходимость работы в районах».
Что это значит?
Когда основалось отделение Союза поэтов, стала вырабатываться программа деятельности, Блок мучительна чувствовал оторванность интеллигенции, в частности — писателей, от народа, и вот ему начинает казаться, что Союз дает возможность и поэтам объединиться и затем непосредственно идти в народные массы. Сам он раз пробовал читать, кажется, в «Экспедиции заготовления государственных знаков», но без успеха, и все-таки настаивал на этих попытках.
Надеялся он, что и свежие силы из народа войдут в Союз.
Он говорил там о возможности общения и звал эти новые силы... 5
высказывая свои пожелания о количестве и характере лекций на заводах. Были три графы: политические, профессиональные и общеобразовательные. Александр Александрович интересовался этими анкетами и разбирал их со мной. Наибольший процент падал на общеобразовательные, и Блок считал это симптоматическим.
Работа Союза поэтов налаживалась очень медленно. Мы — поэты — люди берложные и не умеем общаться. Я помню, как Чуковский в великом изумлении говорил про самого Блока: «Я поражен. В первый раз слышу я от Александра Александровича вместо «я» — «мы». Как он близко принял к сердцу Союз!»
Председатель наш был необыкновенно добросовестен. (Впрочем, если Блок брался за какое-нибудь дело, он всегда делал его честно до конца.) Он не пропускал ни одного заседания, он входил во все мелочи. Так, у нас при Союзе служил матрос. И вот однажды Александр Александрович приходит ко мне и достает из кармана какую-то бумажку: вот, чтоб не забыть.
«Матросу нужно: 1) дать бумагу, чтоб его отпускали с корабля, 2) прописать в домкоме».
Матрос был очень мил и работящ, но однажды — с кем беды не бывает! — украл у хозяина квартиры, где помещался Союз, соусник... и хозяин в девять часов утра звонит Блоку, требуя расследования. Но Блок передал это дело товарищу председателя.
Потом он со смехом рассказывал о своих новых обязанностях. Но все же ему приходилось входить в разные мелочи — и заботиться о дровах для Союза и о хотя бы единовременных пайках в помощь нуждающимся членам, и посещать собрания. А на собраниях поэтов тоже иногда тяжко бывало. В Петербурге люди — нелюдимые, здесь даже и споров разных почти не бывает.
Сидим мы кругом стола. Мучительно молчим. Лозинский предлагает читать стихи. Начинаем по кругу. По одному стихотворению. После каждого — мертвое молчание. И вот круг кончен. Делать больше нечего. Блок упорно и привычно молчит, но спасительный голос Лозинского предлагает начать круг снова. Потом с облегчением уходим домой.
Все это в конце концов Блоку надоело. Он стал отказываться от председательствования. Но тогда весь Союз в полном составе явился к нему на квартиру просить остаться. Стояли на лестнице, во дворе. И он остался, но от дел отстранясь, а в январе, при новых выборах, председателем Союза был выбран Гумилев 6.
— издали искры рабочих костров. С какого-то заседания мы идем домой... Под старенькой кепкой — прекрасный и строгий профиль: профиль воина. Ему пошел бы шлем... И хрустит осеннее ароматное яблоко. Блок вечно осенью носил в кармане яблоки... и в комнате не любил их есть. Идет своей легкой, своей быстрой походкой и глядит в осеннее небо... А там ползут тяжелые тучи, затихает ветер — любимый Блоком ветер.
— Мне иногда кажется, что я глохну, — говорит Блок.
В мертвой тишине наступающего нэпа он и задохнулся. Но те, для кого слова Блока были не «литературой», а живым заветом, те в темную тихую ночь должны хранить память о заре, о той заре, во имя которой жил и умер Блок.
Примечания
Печатается: первая часть — по сб. «Феникс», кн. I. М., 1922; вторая часть — по журналу «Рупор», 1922, № 3. В дальнейшем Н. Павлович еще не раз возвращалась к воспоминаниям о Блоке, варьируя, по преимуществу, первоначальный текст («Об Александре Блоке». — «Огонек», 1946, № 28; «Памятные встречи». — «Литературная газета», 1955, № 141, 26 ноября; см. также: «Мать Блока». — «Россия», 1923, № 7). В расширенном виде «Воспоминания об Александре Блоке» Н. Павлович напечатаны: Блоковский сборник, I; то же — «Прометей», 1977, № 11.
—1980) — поэт, переводчик и критик (иногда печаталась под фамилией Мих. Павлов). Училась в Псковской гимназии и впервые выступила в печати со стихами в 1911 г., в газете «Псковская жизнь». Посещала историко-филологический факультет Московских Высших женских курсов. После Октября работала в московском Пролеткульте, в 1919—1920 гг. — секретарем Внешкольного отдела Наркомпроса. Автор стихотворных сборников: «Берег» (1922), «Золотые ворота» (1923), «Думы и воспоминания» (1962, изд. 2-е, доп. — 1966), «Сквозь долгие года». Избранные стихи (1977) и ряда книжек: для детей. Центральное стихотворное произведение Н. Павлович — поэма «Воспоминания об Александре Блоке». Блоку и его памяти посвящены также многие стихи Н. Павлович в ее ранних сборниках. Знакомство Н. Павлович с Блоком (если не считать краткой встречи в Москве, в мае 1920 г.) продолжалось восемь месяцев — с 19 июня 1920 г. по начало марта 1921 г. (см.: VII, 420; Блоковский сборник, I, 494).
1. Очевидно, имеется в виду стих. 1901 г. «В день холодный, в день осенний...», в рукописи и в первых публикациях озаглавленное: «Поле за Петербургом». Замечание Блока могло относиться к заключительным строфам:
Злые времени законы
Усыпили скорбный дух.
Прошлый вой, былые стоны
— я потух.
Самый огнь — слепые очи
Не сожжет мечтой былой.
Самый день — темнее ночи
Усыпленному душой.
«Мы все простим — и не нарушим...» (I, 172).
«Венецейской жизни, мрачной и бесплодной...» Это стихотворение отмечено в дневнике Блока (VII, 371).
4. См.: III, 539.
5. См.: VI, 435.
6. О фракционной борьбе в Союзе поэтов см. в воспоминаниях. В. Зоргенфрея и Вс. Рождественского (с. 31 и 214 наст. тома).