ИЗ ОГНЕННОЙ РОССИИ
(Памяти Блока)
<...>
Трижды вы мне снились.
Два раза в городе рыцарей — в башенном Ревеле — и раз тут — в зеленом Фриденау, в фремденхейме 1 фрау Пфейфер, над Weinstube, по-нашему — над кабаком.
Видел вас в белом, потом в серебре, и я пробуждался с похолодевшим сердцем. А тут — над Weinstube — вы пришли совсем обыкновенным, всегдашним, и мне было совсем не страшно. Я вас просил о чем-то, и вы, как всегда, слушая, улыбались — что-то всегда было чудное, когда я говорил с вами.
Из разных краев, разными дорогами проходили наши души до жизни и в жизни, по крови разные — мне достались озера и волшебные алтайские звезды, зачаровавшие необозримые русские степи, вам же — скандинавские скалы, северное небо и океан, и недаром выпала вам на долю вихревая песня взбаламученной, вздыбившейся России, а мне — погребальная над краснозвонной отшедшей Русью 2.
Где-то однажды, а может — не раз, мы встречались — на каком перепутье? — вы, закованный в латы с крестом 3, а я в моей лисьей острой шапке, под вой и бой бубна — или на росстани какой дороги? в какой чертячьей Weinstube — разбойном кабаке? или там — там, на болоте —
И сидим мы, дурачки,
Нежить, немочь вод.
Зеленеют колпачки
Задом наперед 4.
Судьба с первой встречи свела нас в жизни — и допоследних дней.
И в решающий час по запылавшим дорогам и бездорожью России, через вой и вихрь прозвучали наши два голоса России —
на новую страдную жизнь
и на вечную память.
Никогда не забуду (он был, или не был,
Этот вечер): пожаром зари
Сожжено и раздвинуто бледное небо,
И на желтой заре — фонари...
1905 год. Редакция «Вопросов жизни» в Саперном переулке. Я на должности не канцеляриста, а Домового — все хозяйство у меня в книгах за подписями (сам подписывал!) и печатью хозяина моего, Д. Е. Жуковского, — помните, «высокопоставленные лица» обижались, когда под деловыми письмами я подписывался: «Старый дворецкий Алексей». Марья Алексеевна, младшая конторщица, убежденная, что мой «Пруд» есть роман, переведенный мною с немецкого, усумнилась в вашей настоящей фамилии:
— Блок! псевдоним?
И когда вы пришли в редакцию — еще в студенческой форме, с синим воротником, — первое, что я передал вам, это о вашем псевдониме.
И с этой первой встречи, — а была весна петербургская особенная, — и пошло что-то, чудное что-то, от чего, говоря со мной, вы не могли не улыбаться.
Театр В. Ф. Коммиссаржевской на Офицерской с вашим «Балаганчиком» и моим «Бесовским действом» — Вс. Мейерхольд — страда театральная.
Неофилологическое общество с Е. В. Аничковым — весенняя обрядовая песня и ваше французское средневековье 5. Вечера у Вяч. Иванова на Таврической с вашей «Незнакомкой» и моей «Калечиной-малечиной» послонной.
1913 год. Издательство «Сирин» — М. И. Терещенко и его сестры — канун войны, когда мы встречались всякий день и еще по телефону часовали. Вы жили тогда на Монетной6, помните Острова, помните двугривенный, — ведь я отдал его последний! — как вы смеялись, и после, еще недавно, вспоминая, смеялись.
Р. В. Иванов-Разумник — «Скифы» предгрозные и грозовые 7.
1918 год. Наша служба в ТЕО — О. Д. Каменева — бесчисленные заседания и затеи, из которых ничего-то не вышло. И наша служба в ПТО — М. Ф. Андреева — ваш театр на Фонтанке, — помните, вы прислали билеты на «б. короля Лира» — .
Комитет Дома литераторов с А. Ф. Кони под глазом Н. А. Котляревского.
«опыта» Алконост — С. М. Алянский, «вол исполком обезьяний», мытарства и огорчения книжные, бесчисленные, как заседания, прошения Луначарскому, разрыв и мировая с Ионовым 8.
Помните, на Новый год из Перми после долгого пропада появился влюбленный Слон Слонович (Юрий Верховский) — вот кому горе, как узнает! — ведь вы первый в «Вопросах жизни» отозвались на его стихи слоновьи, на «Зеленый сборник», в котором впервые выступил Слон с М. А. Кузминым и Менжинским 9.
Помните Чуковские вечера в Доме искусств, чествование М. А. Кузмина, «музыканта Обезьяньей Великой и Вольной Палаты», и наш последний вечер в Доме литераторов — я читал «Панельную сворь», а вы — стихи про «французский каблук» 10, домой мы шли вместе — Серафима Павловна, Любовь Александровна и мы с вами — по пустынному Литейному зверски светила луна.
Февральские поминки Пушкина — это ваш апофеоз.
— Алконост женился — растаял Невский, заволынил Остров, белые ночи — Первый день Пасхи — 1 мая — первая весть о вашей боли.
И конец.
Глаза ваши пойдут цветам,
кости — камню,
помыслы — ветру,
— человеческому сердцу.
Странные бывают люди — странными они родятся на свет, дураками.
Лев Шестов, о нем еще с Петербурга, когда он начал печататься в дягилевском «Мире искусств», пущен был слух как о забулдыге — горькой пьянице. А на самом-то деле — поднеси рюмку, хлопнет — и сейчас же песни петь! — трезвейший человек, но во всех делах — оттого и молва пошла — как выпивши.
— тоже от странников, возводя Шестова в «ум беспросветный», что означало верх славословия, до того уверился в пороке его винном, что всякий раз, как ждать в гости Шестова, вином запасался и всякий раз, угощая, не упускал случая попенять, что зашибает.
А настоящие люди — ума юридического, — отдавая Шестову должное как книжнику и философу, в одном корили, что водится, деликатно выражаясь, со всякой сволочью, куда первыми входили мы с Лундбергом, и все приписывалось «запойному часу» и «по пьяному делу».
— это П. Е. Щеголев не может! — а если и случалось дернуть и песни петь, что ж? и какой же это человек беспесенный? — дело это такое, что словами не скажешь, оно вот где —
А бывают и не только что странные, больше — Андрей Белый —
Андрей Белый вроде как уж и не человек вовсе, тоже и Блок, — не в такой степени, а все-таки.
И E. В. Аничков это заметил.
«Вошел ко мне Блок, — рассказывает Аничков о своей первой встрече, — и что-то такое...»
Блок был вроде как не человек.
И таким странным — дуракам — и как не человекам дан всякий дар: ухо — какое-то другое, не наше.
Блок слышал музыку.
И это не ту музыку — инструментальную, — под которую на музыкальных вечерах любители, люди сурьезные и вовсе не странные, а как собаки мух ловят, — нет, музыку —
— еще можно было, — и Блок сказал мне, что над всеми событиями, над всем ужасом слышит он — музыку, и писать пробовал.
А это он «Двенадцать» писал 11.
И та же музыка однажды, не сказавшаяся словом, дыхом своим звездным вывела Блока на улицу с красным флагом — это было в 1905 году.
Из всех самый крепкий, — куда ж Андрей Белый — так, мля с седенькими пейсиками, или меня взять — червяк, в три дуги согнутый, и вот первый — не думано! — раньше всех, первый — Блок простился с белым светом.
Не от цинги, не от голода и не от каких трудовых повинностей — ведь Блоку это не то, что мне, полено разрубить и дров принести! — нет, ни от каких неуст— ройств несчастных Блок погиб и не мог не погибнуть.
—
— Я слышу музыку, — повторял Блок.
И одна из музыкальнейших русских книг — «Переписка» Гоголя — лежала у него на столе.
Гоголь тоже погиб такой же судьбой.
Взвихриться над землей, слышать музыку — и вот будни — один Театральный отдел чего стоит! — передвижения из комнаты в комнату, из дома в дом, реорганизация на новых началах, начальник-на-начаьнике и — ничего! — весь Петербург, вся Россия за эти годы переезжала и реорганизовывалась беспоследственно.
«В таком гнете писать невозможно».
Ведь чтобы сказать что-то, написать, надо со всем железом духа и сердца принять этот «гнет» — Россию, такую Россию, какая она есть сейчас, всю до кости, русскую жизнь, метущуюся из комнаты в комнату, от дверей к дверям, от ворот до ворот, с улицы на улицу, русскую жизнь со всем дубоножием, шкурой, потрохом, ором и матом, а также — с великим железным сердцем и безусловной свободной простотой, русскую жизнь — ее единственную огневую жажду воли.
Гоголь — современнейший писатель Гоголь — к нему обращена душа новой возникающей русской литературы и по слову и по глазу.
А читал он изумительно: только он один и передавал свою музыку. И когда на вечерах брались актеры, было неловко слушать.
Ритм — душа музыки, и в этом стих.
Стихи — не для того, чтобы понимать их, и не надо понимать, стихи слушают сердцем, как музыку, а актеру — профессиональным чтецам — не ритм, выражение — все, а выражение ведь это для понимания, чтобы, слушая стих, лишенные «уха» — мух по-собачьи не ловили.
Про себя Блока будут читать — стихи Блока, а с эстрады больше не зазвучат — не услышишь, если, конечно, не вдолбят актеру, что стих есть стих, а не разговоры, а безухий есть глухой.
— к великому недоумению и огорчению В. В. Розанова! -но у него осталось больше—и нет ни одного из новых поэтов, на кого б не упал луч его звезды.
А звезда его — трепет сердца слова его, как оно билось, трепет сердца Лермонтова и Некрасова — звезда его незакатна.
И в ночи над простором русской земли, над степью и лесом, я вижу, горит.
7 ноября 1921
Берлин
Впервые — в газете «Последние новости» (Париж), 1921, 2 декабря. Печатается по журналу «Звено» (Берлин), 1922, № 1, по экземпляру, исправленному А. М. Ремизовым (собрание В. Н. Орлова). Вошло в кн. А. Ремизова: «Ахру. Повесть петербургская». Берлин—Пб. — М., 1922 (под заглавием: «К звездам») и «Взвихренная Русь». Париж, 1927.
Ремизов Алексей Михайлович (1877—1957) — писатель, примыкавший к символистам. Происходил из московской «староколенной» купеческой семьи; учился на естественном отделении физико-математического факультета Московского университета. В ноябре 1896 г. был арестован на студенческой демонстрации как агитатор и удален из университета без права возвращения; после полуторамесячного одиночного заключения был сослан в Пензенскую губернию под гласный надзор полиции; в Пензе, в марте 1898 г., был снова арестован и провел пять лет в тюрьмах и ссылках (Пенза, Усть-Сысольск, Вологда) и под полицейским наблюдением (с 1903 г.: Херсон, Одесса, Киев); в январе 1905 г. получил разрешение на въезд в Петербург, где прожил до 5 августа 1921 г., когда (за два дня до смерти Блока) легально уехал за границу. Около двух лет провел в Берлине, с ноября 1923 г. жил в Париже, где и умер. Октябрьскую революцию Ремизов принял с левоэсеровских позиций. В первые советские годы продолжал активную литературную деятельность: работал в Театральном отделе Наркомпроса, часто выступал и печатался. Очутившись за рубежом, в политической жизни белой эмиграции участия не принимал; в 1946 г. восстановил свое советское гражданство. В печати впервые выступил в 1902 г. в московской газете «Курьер»; автор более восьмидесяти книг (стихов и прозы).
Блок познакомился с А. М. Ремизовым в начале 1905 г., когда тот, по возвращении из ссылки, был определен на должность заведующего конторой журнала «Вопросы жизни». Вскоре между ними установились тесные дружеские отношения. Блок считал Ремизова «одним из самых серьезных и глубоких писателей нашего времени», осуждая, впрочем, «вычурность» его ранних произведений (V 407).
1. Фремденхейм (нем. Fremdenheim) — «заезжий дом», гостиница.
«Двенадцать» и «Слово о погибели русской земли» А. Ремизова (впервые напечатано во втором сб. «Скифы», 1918).
3. Намек на стихи Блока (в драме «Роза и Крест»): «Меть свои крепкие латы // Знаком креста на груди!»
4. Из стих. Блока «Болотные чертенятки» (1905; II, 10), посвященного А. Ремизову.
5. Имеются в виду исследования Б. Аничкова «Весенняя обрядовая песня» и материалы по французскому средневековью, которые изучал Блок в связи с работой над драмой «Роза и Крест».
6. На Монетной ул. Блок жил в 1910—1912 гг.; с 24 июля 1912 г. жил уже на Офицерской.
«Скифы», изданные в 1917 и 1918 гг.
«Алконост». Блок обращался за содействием к А. В. Луначарскому и М. Горькому — это нашло отражение в дневнике, записных книжках и письмах Блока.
9. См. рецензию Блока на «Зеленый сборник», изданный в 1905 г. (V, 586).
10. «Унижение» (III, 32).
11. В дневнике А. М. Ремизова (январь 1918 г.) записано: «Долго разговаривал с Блоком по телефону; он слышит «музыку» во всей этой метели, пробует писать и написал что-то» (А. Ремизов. Взвихренная Русь. Париж, 1927, с. 255). См. также: Н. Кодрянская. Алексей Ремизов. Париж, 1959, с. 103.