ОБ АЛЕКСАНДРЕ БЛОКЕ
(Из воспоминаний)
После Октябрьской революции Блок прошумел своими «Двенадцатью» и «Скифами». Было радостно сознавать, что поэт не остановился в своем поэтическом развитии и сделал еще гигантский скачок, но не думалось, что «Двенадцати» суждено стать лебединого песнью Блока. Это и не ощущалось, потому что сборники стихов его под разными заглавиями продолжали выходить, и не всякий читатель обращал внимание на то, что это все из старых, дореволюционных запасов. Из этих книжек — все они были маленького формата — наибольший успех у читателей имело, как мне помнится, «Седое утро» (издание «Алконоста» 1920 года), а в этом сборнике — четыре стихотворения: «Голос из хора» — «Как часто плачем — вы и я...» (1910—1914), «Когда-то гордый и надменный...» (1910), «Женщина» (1914) и особенно «Перед судом» — «Что же ты потупилась в смущеньи?..» (1915). Некоторые в связи с последним из этих стихотворений вспомнили Некрасова, но лиризм Блока тоньше и сердечнее, чем в аналогичных вещах Некрасова.
«Скифы» напомнили многим «Клеветникам России»; по энергии лирического негодования больше не с чем было сравнивать. Наиболее выразительными и запоминаю - щимися строками в «Скифах» оказались строки:
Да, скифы мы, да, азиаты мы,
С раскосыми и жадными глазами.
И еще:
Нам внятно все: и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений.
Поэма «Двенадцать» вызвала яростное негодование у писателей, не принимавших революцию. Ходили слухи, что во главе их были Мережковский и Гиппиус и что Блоку перестали подавать руку многие вчерашние друзья. Я считал, что как раз этим Блок доказал, что он не только большой поэт, но и героическая личность. С тех пор мне особенно захотелось увидеть его, тем более, что к этому времени я был лично знаком Почти со всеми крупными поэтами-символистами. И наконец я его увидел.
Весною 1920 года Георгий Иванович Чулков, всегда удивлявший меня своей предприимчивостью и разносторонней литературной деятельностью, носился с мыслью издать серию избранных стихов лучших русских поэтов.
В каждой книжке, кроме избранных стихов, должны быть две вступительные статьи: одна из них пишется историком литературы и должна давать сведения о жизни и литературной деятельности поэта, а другая статья должна быть написана непременно поэтом. Пусть оценку поэта читатель получит через поэтическое же восприятие.
— Хорошо, если бы вы согласились взять на себя Лермонтова, — сказал мне Чулков. — А из поэтов следовало бы пригласить Брюсова — для Пушкина, Блока — для Лермонтова.
Через несколько времени Георгий Иванович напомнил мне о нашем разговоре.
— На днях в Москву приезжает Блок, — сказал он, — поговорите с ним о Лермонтове.
— Но я незнаком с ним и даже никогда не видел его.
— Тем лучше: познакомитесь.
В мае 1920 года Блок был в Москве, и у меня была блоковская неделя. За эту неделю с 11 мая по 17-е я четыре раза видел его и слышал, один раз говорил с ним по телефону и один раз был у него.
В воскресенье 9 мая 1920 года состоялось первое публичное выступление Блока в Москве. Я на этом вечере не был, так как все билеты были расхватаны моментально и я не успел достать. Да и не до того было: в этот день, с семи часов вечера, в Москве, в районе Пресни и улицы Герцена, началась такая страшная канонада, что многие выходили на площади, боясь, что дома от сотрясения будут разрушаться. Но, кажется, дело ограничивалось только разбитыми окнами. Это взрывались пороховые склады в Хорошеве, в нескольких километрах от площади Восстания.
Не попав на первый литературный вечер Блока, я решил не упустить следующего его выступления и заблаговременно купил (это стоило триста рублей керенками) билет на блоковский вечер 16 мая в зале Политехнического музея. Но потом неожиданно узнал, что Блок еще раньше выступит во Дворце искусств.
Блока. Он поразил меня художественной простотой чтения стихов. Энтузиазм поклонников, а еще более поклонниц был неописуемый. Обстановка для делового разговора о Лермонтове показалась мне неподходящей, и в этот вечер я не искал случая познакомиться с ним лично.
Когда впервые видишь лицо, хорошо знакомое раньше по портретам, обычно испытываешь чувство какого-то несоответствия: очень похоже, но то, да не то. Кажется, что скорее это не тот самый «настоящий», а его родной брат, очень на него похожий. У меня запечатлелся в воображении зрительный образ Блока по портрету Сомова. На этом портрете больше всего бросались в глаза губы, и это было неприятно; когда я впервые увидал Блока 14 мая во Дворце искусств, на его вечере, первое впечатление, которое он на меня произвел, можно было бы выразить так: «Нет, он не похож на сомовский портрет, к счастью, не похож!» А потом, когда я в него вглядывался, думалось, неужели этот человек, такой простой на вид и такой реальный, тот самый, по поводу которого мне не раз приходилось слышать вокруг себя: «Какое счастье, что у нас есть Блок!»
В зале, как я уже сказал, царила атмосфера влюбленности в Блока. Больше всего было женской молодежи, которая знакомилась с его поэзией, когда он был уже признан, знакомилась не как я, по отдельным сборникам, постепенно, как они выходили, а по мусагетовским трем томикам. Эта молодежь знала стихов Блока наизусть больше, чем я.
Голос у Блока был несколько глухой, и сначала его манера чтения, показавшаяся слишком уж простой и невыразительной, разочаровывала. Это было совсем не эстрадное чтение стихов, к какому приучили публику поэты за десятилетия: тут не было ни эстетного жеманства Игоря Северянина, ни клоунады Андрея Белого, который, читая стихи, отчаянно жестикулировал, приседал и подпрыгивал; не было ничего похожего и на могучий, властный голос Маяковского. Блок читал тихо, как бы желая не поражать слушателей, а приглашая их самих вслушиваться в то, что он говорит... втягиваться. И чем больше он читал, тем более и более овладевал аудиторией. Постепенно его чтение все более и более нравилось: оно все было основано на тончайших нюансах. И то, что он не жестикулировал, а был неподвижен, тоже начинало нравиться. Не было ничего отвлекающего внимание от главного — от лирических стихов, которые сами за себя должны были говорить.
В результате некоторые из прочитанных им стихотворений, например «О доблестях, о подвигах, о славе...», так запечатлелись в моей памяти в его чтении, что мне неприятно было потом слышать чтение их с эстрады другими. То же повторилось потом и с произведениями Маяковского, всякое чтение их другими исполнителями казалось мне искажением их.
Помню два момента. Читая любимое публикой «В ресторане», Блок в одном месте вдруг остановился и начал припоминать. Ему сейчас же подсказали в несколько голосов: «Ты рванулась движеньем испуганной птицы». Выходило, что слушатели знают его стихи лучше, чем он сам. Кончив одно стихотворение, он остановился, как бы не зная, что теперь прочесть. «Вновь оснеженные колонны...» — крикнула ему моя соседка справа. Он слегка улыбнулся и прочел это стихотворение. Читал он на этом вечере 14 мая во Дворце искусств, как и на вечере в Политехническом музее, главным образом из книг «Ночные часы» и «Седое утро».
Весь день 16 мая 1920 года был у меня заполнен Блоком. Сначала приведу запись из дневника, а потом добавлю, что еще припоминается.
«16 мая, воскресенье. Утром в 11 часов звонил по телефону Блоку. Речь шла о статье — характеристике какого-нибудь поэта. Он сообщил, что редактировал Лермонтова. В 3 часа я пришел в университет на заседание Общества любителей русской словесности. Здесь неожиданно оказался и Блок. Жена П. С. Когана, Н. А. Нолле, меня ему представила. Долго не начиналось. Начал Бальмонт чтением «Венка сонетов Вяч. Иванову» и других стихов.
— Радостно соловью перекликнуться сдругим, — сказал Бальмонт.
— Петуху с петухом, — иронически прошептал мне мой сосед справа.
Вяч. Иванов читал перевод «Агамемнона» Эсхила и двенадцать сонетов. Затем свои переводы читал А. Е. Грузинский. Не знаю, на кого пришел Блок, но он заметно волновался и скоро исчез, кажется, не дослушав Вяч. Иванова. Вечером я на Блоке в Политехническом музее.
17 мая. Понедельник. В 2 часа я был у Ал. Блока. Ему принес «Русскую лирику» и «Венок Лермонтову». Он дал мне «Соловьиный сад» с надписью».
Теперь что припоминается:
В воскресенье 16 мая, утром, я позвонил Блоку по телефону.
Так как Чулков уже договорился предварительно с одним из издательств, то я, не называя Чулкова, а от имени издательства изложил Блоку по телефону, в чем дело. Мне ответили очень приветливо и любезно приблизительно следующее:
— Я с величайшим удовольствием принял бы ваше предложение, потому что люблю Лермонтова. Но, к сожалению, вы запоздали: я уже связал себя с Гржебиным, который заказал мне проредактировать Лермонтова.
Это было для меня полнейшей неожиданностью, но я еще не терял надежды.
— Если вы работаете над Лермонтовым, то тем луч- ш е , — сказал я, — вам теперь ничего не будет стоить написать о нем небольшую вступительную статью.
— Но я уже закончил свою работу, — отвечал мне Блок, — и психологически для меня совершенно невозможно сейчас же возвращаться к той же теме.
Я принужден был согласиться.
В три часа дня должно было открыться в здании Московского университета, в круглой зале правления, заседание Общества любителей российской словесности с довольно необычной программой. Оно все было посвящено стихам, и только стихам. Тут были и «Сонеты солнца, меда и луны» Бальмонта, и перевод с подлинника трагедии
«Агамемнон», сделанный Вячеславом Ивановым, и переводы из Низами, сделанные товарищем председателя Общества А. Е. Грузинским.
Может быть, этой программой объясняется то, что сюда привезли Блока. Кто-то из выступавших запоздал, и заседание долго не начиналось. Меня познакомили с поэтом.
— Мы уже познакомились по телефону, — сказал Блок и сам заговорил о Лермонтове, как бы продолжая утренний разговор. Вот что приблизительно он сказал:
— Я даю Лермонтова почти всего, но считаю нужным резко разграничить то, что Лермонтов сам считал достойным печати, от того, что он писал только для себя. Если же делать строгий отбор, как, например, для того издания, о котором вы говорите, то я все же пожертвовал бы некоторыми из хрестоматийных стихов Лермонтова и непременно взял бы несколько мало известных, например, хотя бы незаконченное стихотворение «Слышу ли голос твой...». Оно не рифмовано, но стоит многих рифмованных. В книгу лермонтовских стихотворений 1840 года не вошло одно из характернейших лермонтовских стихотворений «Есть речи, значенье...».
Я спросил его, знает ли он статью Фишера о поэтике Лермонтова, помещенную в юбилейном сборнике «Венок Лермонтову». Он отвечал, что не знает этого сборника.
У меня, как участника «Венка Лермонтову», был второй экземпляр этой книги. Я сказал, что охотно подарю ему свой дублет. Он поблагодарил.
В этот раз Блок показался мне озабоченным и рассеянным. Говорил тихо и медленно о Лермонтове, а мысли были далеко. Он решительно ничем не был похож на мэтра — ни голосом, ни манерами, ни походкой.
Меня предупреждали, что в наружности Блока нет соответствия с его стихами. Легко можно было представить его себе нежным и хрупким, а он высок, силен и мускулист. К такому несоответствию я подготовился, почему его внешность и не поразила меня ничем 14-го во Дворце искусств. Но здесь меня поразила в нем какая-то застенчивость. Он показался мне ребенком-переростком, который стыдится, что он такой не по возрасту большой.
H. A. Нолле объяснила, почему они исчезли: вечером ему надо выступать в Политехническом, и он с утра волновался и не находил места, хоть и старался казаться спокойным.
Однако на самом вечере в Политехническом музее он вполне овладел собой и читал свои стихи, ни разу не переходя в театральную декламацию, так же просто и проникновенно, ничего резко не подчеркивая, но великолепно владея искусством нюансов, как читал и на вечере во Дворце искусств.
На следующий день я был у него. Он остановился у своих знакомых на Арбате в восьмиэтажном доме, самом высоком на этой улице. Ход был со двора. Помню, как отперли мне дверь, как он вышел ко мне в переднюю и повел в маленькую комнату, сейчас же направо от входной двери.
Усадив меня, Блок начал просматривать оглавление моей книги «Русская лирика». Он особенно задержался на трех главах: V — «Вослед Радищеву», VI — «Поэзия небесных упований» и XII — «Отверженные».
— Многих я тут совсем не знаю, — сказал он , — но как хорошо, что, помимо Жуковского и Батюшкова, вы воскрешаете целый ряд второстепенных, забытых поэтов. Еще интереснее будет, когда дойдете до послепушкинских поэтов. Ведь кроме тех, которые есть у Гербеля (то есть в сборниках «Русские поэты в биографиях и образцах»), было много других, заслуживающих внимания.
Затем он стал перелистывать сборник «Венок Лермонтову». Здесь были статьи «Земля и небо в поэзии Лермонтова», «Поэзия одинокой души».
— Как жаль, что я не знал этого раньше, — сказал Блок, — но я должен признаться, что не только этого сборника до сих пор не знал, но, хорошо зная Лермонтова, я совсем почти не знаю юбилейной лермонтовской литературы 1914 года. Меня когда-то давно отпугнула от литературы о Лермонтове книга Котляревского. Он не понял самого главного, что Лермонтов — поэт 1. А в 1914 году я весь был поглощен Аполлоном Григорьевым...
Вероятно, из вежливости он стал мою статью «Отзвуки Лермонтова» перелистывать медленнее, чем предыдущие.
«Олимпий Радин» есть лермонтовская строчка:
Грозой оторванный листок 2.
— И что замечательно, — подхватил Блок, — этот образ одинаково характерен и для того и для другого...
Да, конечно, он был близок к Лермонтову, как был близок к Пушкину и ко всем другим великим поэтам.
бросающегося в глаза, ничего сразу поражающего, но скоро вами овладевало обаяние простоты его обращения. Он был прост, как, вероятно, был прост в своих манерах и обращении Пушкин, прост, как все великие люди.
Прошел год. В мае 1921 года Блок снова приехал в Москву. Тут я его видел и слышал два раза: в четверг 5 мая на вечере в Политехническом музее и на следующий день, 6 мая 3, в Доме печати на Никитском бульваре.
Меня поразила мрачность его репертуара 4. 5 мая, несмотря на усиленные просьбы слушателей, он категорически отказался прочесть «Двенадцатые. Запомнился ряд концовок прочитанных им стихотворений:
—
Доколе коршуну кружить.
или
О, если б знали, дети, вы
Холод и мрак грядущих дней!
или
Что тужить? Ведь решена задача:
6
Произнесение им этих строк главным образом осталось в памяти.
В дневнике у меня записано, что в публике были Пастернак и Маяковский 7 и что я в первый раз увидал тут Чуковского.
На следующий день, в пятницу 6 мая 8
В памяти этот вечер остался лучше, чем предыдущий. Было нечто вроде скандала.
Появился на эстраде Михаил Струве, автор книги стихов «Пластические этюды», где воспевалась хореография, и стал говорить, что Блок исписался, Блок умер. Тогда выступил Сергей Бобров и резко отчитал Струве: какое право имеет такая бездарность, как Струве, судить о Блоке? Что он понимает в поэзии? 9
На другой день мне рассказали, что, когда выступал Струве, Блок стоял тут же за кулисами, очень подавленный, и, качая головой, шептал:
— Правда! Правда! 10
«Рожденные в года глухие...» и «Перед судом», произведшие на слушателей особенно волнующее впечатление.
Я и сам ведь не такой — не прежний,
Недоступный, гордый, чистый, злой.
... Что же делать, если обманула
Та мечта, как всякая мечта.
Впереди с невинными взорами
Мое детское сердце идет 11.
То было начало. Это — конец. И тем не менее хотелось возражать против его заявления, что он уж «не такой, не прежний, недоступный, гордый, чистый».
Неправда! Блок до конца остался для читателей таким же гордым и чистым, каким был в стихах о Прекрасной Даме.
Печатается впервые — по машинописной копии, предоставленной И. Н. Розановым. В сокращении было напечатано в журнале «Огонек», 1940, № 35.
Розанов Иван Никанорович (1874—1959) — литературовед и фольклорист, знаток и исследователь русской поэзии XVIII— XX вв. Родился в Моршанске Тамбовской губернии, учился в Москве — в гимназии и в университете; преподавал в средних учебных заведениях, с 1915 г. — в Московском университете; с 1919 г. заведовал в Историческом музее созданным им «Отделом истории книги». Автор книг: «Русская лирика» (1914), «Пушкинская плеяда» (1923), «Поэты 1820-х годов» (1925), «Литературные репутации» (1928) и др., а также двух стихотворных сборников: «Только о ней» (1915) и «Призраки звезд» (1916).
1. О кн. Н. Котляревского «М. Ю. Лермонтов. Личность поэта и его произведения» Блок в 1906 г. высказался в остро критической статье «Педант о поэте» (V 25).
2. У Лермонтова— в поэме «Мцыри».
4. Вот еще свидетельства людей, наблюдавших в это время Блока: «Знал ли Блок скорое свершение таинственных сроков судьбы? Предчувствовал ли он скорый конец, трагическую смерть свою «в каких-то четырех стенах», когда в последний приезд в Москву читал стихи, строки которых все твердили о том, что «даже рифмы нет короче глухой, крылатой рифмы: смерть»? Как разгадать, случайное ли это совпадение или преднамеренный выбор, отвечающий сокровенной настроенности и устремлению «стареющей души» к мирам иным... Больной, исхудавший, пожелтевший, но как-то по-новому углубленный, сосредоточенный и необычайно волнующий — таким казался Блок в этот свой московский приезд» (Ю. С<оболсв>. Блок в Москве. — «Литературная газета» (Казань), 1921, № 1); «Насилуя себя, больной, жесткомрачный, вышел он на эстраду аудитории Политехнического музея. Читал он в тот вечер много, но как-то безразлично, не выбирая стихов: ему, видимо, было все равно. Слали записки, просили еще и еще. Он снова выходил, останавливался. Поднимал правую руку, проводил слабо концами пальцев по лбу, вынимал записную книжку, заглядывал и снова читал. И было так ясно: больной, безмерно усталый, лицо без улыбки, страдальческая маска. И единственное, что он прочел тогда, жутко заполонив дыхание ему внимавших, это и было первое стихотворение из цикла «Пляски смерти»... Впечатление мое, помню, не было эстетического порядка, — это было нечто иное, но сильнейшее и незабываемое. Было ясно и внятно: он — про себя!» (М. Рыбникова. А. Блок — Гамлет. М., 1923, с. 42). Известно, что, кроме «Плясок смерти», Блок в этот приезд читал такие свои стихи, как: «Последнее напутствие», «Голос из хора», «Ночь — как ночь...» и «Я коротаю жизнь мою...». Но читал также и стихи совсем другого звучания (стихи о России, «Пушкинскому Дому», «Скифы»).
5. Поэму «Двенадцать» Блок публично не читал никогда.
6. Приведено неточно; нужно: «День — как день; ведь решена задача: все умрут» (III, 68).
7. См. воспоминания Б. Пастернака (с. 405 наст. тома).
9. См. воспоминания П. Антокольского (с. 139 наст. тома); автором «Пластических этюдов» был не Михаил, а Александр Струве.
10. См. воспоминания К. Чуковского (с. 246 наст. тома). Вот несколько сгущенное впечатление стороннего человека, присут— ствовавшего на этом выступлении: «Аудитория была непривычная для Блока... Председатель — розовый, сытый, с небрежной поэтической шевелюрой — стоял рядом с Блоком, — тонким, изможденным, с лицом умученного Аполлона. После открытия воцарилось долгое жуткое молчание. Казалось, Блок ничего не сможет прочесть и уйдет. Но вот мучительная судорога пробежала по лицу, и он стал читать: «Рожденные в года глухие...» <...> После перерыва Блок прочел только два стихотворения — «Голос из хора» и «Коршун» (В. M-н. А. А. Блок в Москве. — Газета «Голос России» (Берлин), 1922, 6 августа).
11. Из стих. Блока «Погружался я в море клевера...» (I, 265).