ВСТРЕЧИ С БЛОКОМ
1
Со дня моей последней встречи с Блоком минуло тридцать лет. Многое из прошлого успело потускнеть и утратить живые краски, многое совсем затерялось и погибло.
Сознавая недостаточность моих беглых заметок, утешаю себя мыслью, что для биографии такого поэта, как Блок, каждая мелочь значительна.
2
Декабрь 1906 года.
Московский журнал «Золотое руно» недавно объявил литературно-художественный конкурс на тему «Дьявол». В состав жюри, кроме московских писателей и художников, вошли два петербургских гостя — Вячеслав Иванов и Александр Блок.
После присуждения премий члены жюри и кое-кто из сотрудников «Весов» и «Золотого руна» ужинали у Валерия Брюсова в его доме на Цветном бульваре.
Над Москвой стоял ясный морозный вечер, когда я и мой приятель, секретарь редакции «Весов» Михаил Федорович Ликиардопуло, на извозчике подъехали к воротам старинного «дома Брюсовых»: так возвещала надпись на воротах. Здесь, на дворе, в небольшом деревянном флигеле обитал литературный законодатель и король поэтов Валерий Яковлевич Брюсов.
Из передней налево небольшой кабинет с портретом Тютчева над письменным столом, прямо из передней — дверь в гостиную.
Там уже собралось человек двенадцать; между ними издатель «Золотого руна» молодой художник Николай Павлович Рябушинский, огромный, цветущего здоровья, всегда веселый; секретарь редакции Александр Антонович Курсинский, невзрачный, незаметный человек с необъятным самолюбием; знаменитый артист Малого театра Александр Павлович Ленский, красивый, голубоглазый, седой старик.
Первой премии не получил никто из литераторов. Вторую, в пятьдесят рублей, присудили петербургскому стихотворцу А. А. Кондратьеву за сонет о Люцифере, появившийся через месяц в специальном «дьявольском» номере «Золотого руна».
За ужином Ленского упросили прочесть что-нибудь из Брюсова; сам хозяин по просьбе гостей прочитал свою поэму «Конь Блед».
Ужин подходил к концу.
Вячеслав Иванов, рыжий, в потертом сюртуке, с облезлыми кудрями и жидкой бородкой, нараспев декламировал по корректурным оттискам отрывки из своего сборника «Эрос»:
Демон зла иль небожитель,
Делит он мою обитель,
Клювом грудь мою клюет,
Плоть кровавую бросает,
Сердце тает, воскресает,
Алый ключ лиет, лиет...
— Где же тут точки? — строго спросил Ленский.
— Я точек у вас не слышу, — продолжал артист. И тут же, взяв из рук Иванова корректуру, показал, как следует читать.
Неожиданно вмешался Курсинский:
— Мне кажется, что современный актер должен научиться играть механически, то есть машинально, не чувствуя и не размышляя. Тогда он по необходимости превратится в живую марионетку, и высшая задача сценического искусства будет таким образом достигнута вполне.
Голубые глаза Ленского гневно вспыхнули.
— Я такого актера представить не могу.
Курсинский молча налил себе вина. Неловкая пауза.
В наступившей тишине донеслось из кабинета чье-то мерное чтение.
Незаметно я поднялся и прошел туда. Статный молодой человек, стоя перед письменным столом, читает стихи. Дамы слушают.
Это был Блок.
Ему только что исполнилось двадцать шесть лет. Обаяние девственной красоты, окружавшее Блока каким-то лучистым нимбом, можно назвать обаянием высшего разряда. Мало ли красивых физиономий? Но Блок был не столько красив, сколько прекрасен; в правильных, античных чертах его благородного лица светилось неподдельное вдохновение. Передо мной стоял поэт в полном значении слова, поэт с головы до ног. И действительно, вне поэтической сферы Блок немыслим: попробуйте вообразить его в чиновничьем фраке, в офицерских эполетах: получится карикатура.
Таким я увидал его впервые, и таким он навсегда остался для меня.
В манерах и походке небрежная грация; стройный стан изящно стянут черным с атласными отворотами сюртуком; все подробности костюма тщательно обдуманы.
Как сейчас, вижу это светлое молодое лицо, волнистые каштановые кудри, нежную улыбку. Мне Блок напомнил Ленского в «Онегине».
Слышу, как сейчас, глуховатый, ровный голос с деревянным оттенком, с точным, отчетливым произношением: каждое слово чеканится.
Но, как это ни странно, я не могу припомнить, что именно читал в тот вечер Блок. Полагаю теперь, что это были стихи из сборника «Нечаянная Радость», только что приготовленного к печати. Весной он вышел в издательстве «Скорпион» 1.
3
Незаметно пробежали четыре года.
«Золотое руно» и «Весы» успели сойти со сцены. В Москве возникло литературно-философское издательство «Мусагет», возглавляемое Андреем Белым 2.
На Пречистенском бульваре, близ памятника Гоголю, небольшая квартира из трех комнат с кухней; здесь му- сагетцы толкутся с утра до вечера; заезжие гости даже ночуют в гостиной на широком диване, под портретом Гете.
Сотрудникам и гостям подается, по московскому обычаю, неиссякаемый чай в больших круглых чашках и мятные пряники.
Осенью 1910 года я бывал в «Мусагете» каждый день.
— Блок 3.
Как переменился он за это время!
Английский моряк: вот сравнение, тут же пришедшее мне в голову.
Коротко подстриженные волосы, загорелое, с каким-то бронзовым налетом, лицо, сухие желтоватые губы, потухший взгляд. В тридцать лет Блок казался сорокалетним.
Разговор наш на первый раз ограничился шаблонными фразами; при дальнейших двух-трех встречах в «Мусагете» мы говорили тоже о пустяках...
Я жил тогда на Смоленском рынке, в меблированных комнатах «Дон». Это был любопытный осколок старой Москвы, описанный в мемуарах Андрея Белого.
Раз, утром, слышу стук в дверь.
Входит Блок. Он заезжал в «Дон» по делу, увидеться с членом редакции Эллисом; не застал и решил навестить меня.
Я велел подать самовар, и вот тут, за чаем, впервые завязалась у нас серьезная беседа.
О чем только мы не говорили: о книгах и поэтах, о Фете и Владимире Соловьеве, о русском театре и актере Далматове, о философии и любви.
Уже собираясь уходить, Блок взял со стола книгу и, улыбнувшись, спросил:
— Может ли существо неодушевленное мыслить?
— Не может, — ответил я.
— Вот и ошиблись. Не только мыслить, но и чувствовать. Правда, само оно не ощущает ни чувств, ни мыслей, но это все равно: оно их передает другим. Что такое книга? Вымазанная типографской краской пачка бумажных листков. А какую громадную, бессмертную жизнь она в себе заключает! Точно так же с точки зрения почтового чиновника, что такое «Гамлет» Шекспира? Фунт бумаги.
Эти слова до того поразили меня своей оригинальностью, что я их тогда же записал.
4
В начале зимы я ездил в Петербург и был у Блока на Малой Монетной улице.
Александр Александрович встретил меня дружески Когда мы уселись у него в кабинете, он посмотрел мне в лицо и улыбнулся:
— Определенно, лицеист.
Перед этим попался ему в сборнике «Чтец-декламатор» мой портрет в студенческом мундире, похожем на лицейский. Недоразумение разъяснилось. Узнав, что я не лицеист, а московский филолог, да еще классического отделения, Блок оживился.
— Значит, мы коллеги по факультету.
Александрович заметил:
— Чехов вечно учился и школил самого себя: в собственной жизни он был одновременно и зрителем, и действующим лицом. И до конца продолжал подниматься по незримой лестнице.
5
Перед отъездом в Москву я еще раз зашел к Блоку взять рукопись для нашей редакции.
По телефону он просил меня приехать утром. Ровно в одиннадцать часов я был на Малой Монетной.
Александра Александровича застал я в одиночестве на столе бутылка и две рюмки.
— Вот и прекрасно, садитесь, будем пить коньяк.
После трех рюмок я встал: мне надо было спешить
Александр Александрович не отпускал меня. Он начал читать наизусть пародии Буренина на свои стихи.
— Что ни говорите, талантливо; мне положительно нравится.
Мы выпили еще по рюмке и расстались.
6
На Святках я обдумывал рассказ о декабристе Батенькове, просидевшем в Петропавловской крепости двадцать лет. Что мог слышать заключенный, кроме боя часов и музыки крепостных курантов? Скрипел ли над ним от сильного ветра на колокольне железный ангел? Но, может быть, ангел запаян? Я написал Блоку о моих сомнениях и тотчас получил от него уведомление, что ангел действительно скрипит. Александр Александрович ночью ходил его слушать.
7
Воспой 1912 года петербургский журнал «Современник» пригласил меня заведовать литературным отделом. Я превращаюсь в оседлого жителя северной столицы; теперь мои встречи с Блоком из редких и случайных становятся постоянными.
Прежде всего я предложил ему сотрудничать в «Современнике»; для первого знакомства Блок дал журналу статью о Стриндберге.
Нередко он приглашал меня к себе обедать. Живо помню эти летние петербургские дни, эти молчаливые обеды в обществе Блока и его жены, Любови Дмитриевны — дочери знаменитого химика Менделеева. Помню нервную напряженность за столом. Нельзя было не заметить, что в этой семье не все благополучно; подчас мне казалось, что Блок приглашает меня только для того, чтобы не оставаться наедине с женой. Любовь Дмитриевна раз даже сказала супругу обидную колкость. В ответ Александр Александрович с улыбкой заметил:
— Кажется, разговор начинает принимать неблагоприятный оборот.
В домашней обстановке Блока неуловимо ощущается присутствие того, что принято называть «хорошим тоном». На всем отпечаток изящества и тонкого вкуса; только неуклюжая красного дерева конторка Дмитрия Ивановича Менделеева нарушает строгий стиль кабинета.
— Это был тяжелый человек, — отозвался при мне Блок о покойном тесте.
8
Прекрасный июньский полдень.
Вместе с Блоком я еду в Териоки; там на дачной сцене идет спектакль с участием Любови Дмитриевны.
Блок не в духе.
Ему неприятно видеть жену на театральных подмостках. В талант ее он не верит и едет с величайшей неохотой. Вот почему он так лихорадочно возбужден.
«крендель булочной», воспетый в «Незнакомке». На солнце он действительно золотился.
Еще перед отъездом, на Финляндском вокзале, повстречался с нами и поехал вместе московский художник H. Н. Сапунов — молодой человек в кофейном котелке и широком голубом галстуке.
Заговорили о счастье.
— Счастливых людей не видно, — заметил я, — где они?
Блок кивнул на Сапунова:
— Да вот счастливый человек.
В Териоках мы прямо с вокзала отправились в театр. Труппа занимала поместительную дачу близ моря с большим старинным домом и пышным садом.
К вечеру приехали поэты Пяст и Княжнин. Все мы присутствовали па спектакле.
Помнится, шел отрывок из комедии Гольдони; 4 перед началом режиссер с плащом на руке и розой в петлице произнес со сцены вступительное слово. Любовь Дмитриевна играла из рук вон плохо.
Неестественное возбуждение Блока сменилось угрюмостью.
9
Через неделю я собрался на Кавказ.
Накануне отъезда сажусь у себя обедать и вижу из окна подъезжающего на извозчике секретаря «Мусаге- та» — А. М. Кожебаткина. Ко мне вошел он грустный и озабоченный.
— Что случилось?
— Сапунов утонул.
Мне вспомнились слова Блока: вот счастливый человек.
От Кожебаткина узнал я печальные подробности.
В Териоках Сапунов собирался писать для театра декорации. Как-то поехал он кататься на лодке с поэтом Кузминым и двумя дамами. На взморье лодка опрокинулась. Спаслись все, кроме Сапунова.
Весь этот вечер и всю ночь до рассвета мы с Кожебаткиным скитались по городу в автомобиле. Заехали и на Стрелку. Море как зеркало, а мне все грезится, что вот-вот сейчас всплывет перед нами утопленник в голубом галстуке.
10
Всю зиму 1913 года встречаюсь я с Блоком то у Алексея Михайловича Ремизова, то у Бориса Михайловича Кустодиева, лепившего большой и очень схожий бюст Блока 5. Тогда же я задумал роман; одному из героев намеревался я придать черты Александра Александровича. Благодаря этому случайному обстоятельству сохранилось кое-что из моих разговоров с ним. Привожу эти несвязные отрывки (материалы неоконченного романа) в том виде, как они у меня записаны.
11
— не самоучка, а сильный ум; обходя рутинное мышление, он создает свою систему и является эксцентриком в области мысли. Таковы Достоевский и Толстой.
— А Мережковский?
— Ни в коем случае.
12
Человек несчастен в силу своей бесконечности. Как ни старается он, а все не может заключить эту бесконечность в конечном.
13
Ненависть — чувство благородное.
— Почему?
— Потому что она вырастает из пепла сгоревшей любви.
14
Скажите, отчего у нас великие писатели умирают так рано? Должно быть, поэтическое творчество нам не нужно, вернее, для его существования нет подходящих жизненных условий. По той же самой причине в Англии нет композиторов, а в Турции — философов.
15
Счастье есть величина определенная. Сумма его для каждого из нас всегда одна и та же. Только дается оно соответственно способности восприятия.
— Нельзя ли пояснить примером?
— Можно. Я подымаю одной рукой, положим, два пуда, а вы — пять. Но усилия ваши и мои при этом пропорционально одинаковы.
16
Любимые книги нельзя читать как попало. Умейте выбирать для них подходящий день и час. Я, например, могу читать «Войну и мир» только в апреле, не позже полудня, а Жуковского — ночью, в рождественский сочельник.
17
В человеке две стороны: ночная и дневная, женская и мужская, средневековая и возрожденская.
18
Часто Блок читает мне свои новые стихи. Первую часть «Возмездия» узнал я задолго до ее появления в «Русской мысли».
Помню и это:
Утреет. С богом! По домам!
Позвякивают колокольцы.
Ты хладно жмешь к моим губам
Свои серебряные кольцы.
— Любила, барин, я тебя,
Цыганки мы, народ рабочий [2].
«Мертвец»:
Как тяжко мертвецу среди людей
Живым и страстным притворяться!
— Не выходит у меня последний стих Как лучше, по- вашему: кости звякают о кости или кости брякают о кости?
— Ни то, ни другое. Я бы поставил «лязгают».
Блок промолчал, однако в печатном тексте значится предложенный мною вариант.
19
— Какие стихи Фета Вам больше всего нравятся? — спросил я однажды.
Александр Александрович мечтательно закрыл глаза:
— Слушайте:
В леса безлюдной стороны
И чуждой шумному веселью
Меня порой уносят сны
В твою приветливую келью.
В благоуханья простоты
Цветок, дитя дубравной сени, —
Опять встречать выходишь ты
Меня на шаткие ступени.
Вечерний воздух влажно чист,
Вся покраснев, ты жмешь мне руки —
И, сонных лип тревожа лист,
Порхают гаснущие звуки.
20
— Вот уже скоро два года, как Блок все пьет и ничего не пишет, — грустно заметил Ремизов, распуская зонтик 6.
Мы возвращались с похорон. Моросил неприятный, осенний дождь. Ремизов, больше всего на свете боявшийся смерти, уныло горбился и пугливо поблескивал очками.
— Я пробую вытрезвить его. Каждый вечер сажаю на извозчика, и мы вдвоем катаемся по Петербургу.
С трудом удержался я от улыбки. Что за наивность! Как раз накануне Блок мне сказал:
— По ночам я ежедневно обхожу все рестораны на Невском, от Николаевского вокзала до Морской, и в каждом выпиваю у буфета. А утром просыпаюсь где-нибудь в номерах.
Последний раз я виделся с Блоком в марте 1916 года..
В его сумрачной квартире па Офицерской — гробовая тишина. Мы вдвоем. На столе уже вторая бутылка вина, но разговор не клеится.
7.
Никто, разумеется, этой клевете не поверил. Но мне по неопытности все мерещится, будто я погиб и моя репутация запятнана навеки. Теперь мне смешно, а тогда я страдал не на шутку.
Знал ли об этом Блок? Вероятно. Когда я встал, чтобы проститься, он неожиданно в первый и последний раз поцеловал меня. Как нежен был этот дружеский поцелуй!
Пусть же теперь он заменит точку к моим воспоминаниям.
Примечания
«Звезда», 1968, № 3.
Садовской Борис Александрович (1881—1952) — поэт и прозаик, критик и литературовед. Родился в г. Ардатове Нижегородской губернии, детство провел в родительской усадьбе; учился в Нижегородском дворянском институте и в Нижегородской гимназии, с 1903 по 1910 г. с перерывами — на историко-филологическом и юридическом факультетах Московского университета (курса не кончил). В печати выступил в 1901 г. в нижегородской газете «Волгарь». Активно сотрудничал в символистских изданиях («Весы», «Золотое руно») и в общей журнально-газетной прессе. В 1919—1922 гг. читал курс истории русской литературы в Нижегородском отделении Московского архивного института. С 1894 по 1915 г. вел дневник, подготовил к изданию «Записки», охватывающие период с 1881 по 1916 г., и ряд отдельных воспоминаний (рукописи в ЦГАЛИ). Автор стихотворных сборников: «Позднее утро» (1909), «Пятьдесят лебедей» (1913), «Косые лучи» (1914), «Самовар» (1914), «Полдень» (1915), «Обитель смерти» (1917), «Морозные узоры» (1922); книг прозы; «Узор чугунный» (1911), «Адмиралтейская игла» (1915), «Лебединые клики» (1915), «Приключения Карла Вебера» (1928); критических и историко-литературных работ: «Русская Камена» (1910), «Озимь» (1915), «Ледоход» (1916).
Блок относился к В. А. Садовскому со вниманием, ценил его художественный талант (сказавшийся более в прозе, нежели в стихах) и горячий критический темперамент, отзывался о нем как о человеке «значительном, четком, странном и несчастном» (VII, 178). Из шестнадцати писем Блока к Садовскому одно, по поводу его книги «Русская Камена», опубликовано (VIII, 321).
1. Сб. «Нечаянная Радость» вышел в свет в декабре 1906 г,
2. Возглавлял изд-во «Мусагет» Э. К. Метнер; А. Белый играл в изд-ве роль вдохновителя и идеолога.
4. Б. Садовскому изменила память: в этот день (9 июня) на открытии театра в Териоках были показаны два пролога, пантомима, интермедия Сервантеса и концертные номера. Комедия Гольдони «Трактирщица» шла 10 июля; Блок на этом спектакле не присутствовал.
5. Б. М. Кустодиев лепил бюст Блока в феврале—мае 1914 г.; бюст не сохранился.
7. Б. Садовской, вероятно, имеет в виду статейку «Критика с погоста» («Вершины», 1915, № 19, с. 19 — 20, — подпись: Иван Чернохлебов), содержащую очень грубый отзыв на его критический сборник «Озимь». Там же, на с. 20, помещена заметка «Находка», за подписью: Старый читатель (очевидно, Н. О. Лернер), в которой Б. Садовского обличали за мнимые «открытия» и «стилизации», взятые прямо из «Русской старины». См. также крайне резкие «Заметки читателя» (Н. О. Лернера), в которых содержится уничижительная характеристика творчества Б. Садовского, высмеиваются его «стародворянские» претензии и замашки. В частности, здесь сказано: «Мы помним его ругательный памфлет против Тургенева. Грязи кругом себя нарыл г. Садовской целые траншеи, испачкался по уши, а в великого писателя ни комочком не попал. Сердит, да не силен!» («Журнал журналов», 1915, № 2, с. 6).
«Сирин»). (Примеч. Б. Садовского.)