ВОСПОМИНАНИЯ О БЛОКЕ
Память капризна. Часто ей угодно хранить мимолетное, случайное, какую-нибудь мелочь жизни, не сберегая того, что неизмеримо нужнее и важнее. Досадуешь: помнишь пустяки, забыл чуть ли не самое главное — и боишься лукавой помощи мемуарного воображения, которое в правду подмешивает поэзию. Вот почему только скупые крохи извлекаю я из своих воспоминаний о Блоке.
Не помню той первой минуты, когда я увидел Блока при первой с ним встрече. Не помню, кто меня с ним познакомил — осенью 1906 года, в Петербурге, — в сутолоке многолюдного вечера у издателей начавших выходить с весны следующего года альманахов «Шиповник». Но помню с неугасающей ясностью: вот он, Блок, сидит почти против меня, по другую сторону длинного стола, за которым жуют и пьют именитые и неименитые, громкие и тихие поэты и прозаики — планеты, кометы и аэролиты литературы тех лет. Помню: с какой-то безвольностью я тянусь к нему, больше всего к нему, только, пожалуй, к нему. По совести, мог бы я тогда признаться, что влюбляюсь в него, то есть делю участь многих современников. Все время я подглядываю Блока, украдкой слежу за его сдержанными жестами, ловлю его слова, долетающие до меня в шуме застольных разговоров. Мой сосед справа, А. И. Куприн, трогает меня локтем и, указывая малозаметным движением руки на Блока, тихо спрашивает:
— Кто этот молодой человек?
— Блок... — так же тихо отвечаю я.
— Это Блок? — с каким-то неожиданным для меня удивлением переспрашивает Куприн и, забывая про свою тарелку, внимательно смотрит на Блока.
— Ага! И ты — тоже! — отзывается во мне (разумеется, лишь смыслом этих слов).
За весь этот вечер мне довелось обменяться с Блоком только несколькими фразами. На его вопрос, очень ли он огорчил меня своей рецензией (в «Вопросах жизни») о книжке моих юношеских стихов и рассказов, я смущенно ответил, что очень надеюсь на то, что следующей своей книжкой я заслужу с его стороны лучший отзыв. И он — позднее — не обманул моей надежды.
Кто-то предложил, когда кончилось «столование», просить Блока читать стихи... и, конечно, «Незнакомку», уже прославленную жемчужину его стихов, впервые — и еще недавно — просиявшую на «средах» у Вячеслава Иванова. И Блок читал.
На белом глянце изразцовой почки, занимавшей весь угол комнаты, рельефно отчеканилась его фигура в строгом изыске контуров. Он стал как будто выше, чем был на самом деле. С заложенными позади руками, чуть запрокинув голову, стоял он, прислонившись спиной к печке, и, выжидая тишину, смотрел... смотрел, казалось, в ту даль, куда улетало его лицо, где оживало творимое им видение, о котором вот-вот зазвучат его стихи. И когда застыла в комнате тишина, он начал:
По вечерам над ресторанами...
Читал он негромко, глуховатым голосом, укрощая ту внутреннюю взволнованность, которая передавалась, покоряя слух не модуляциями голоса, а самим ритмом льющейся строки.
... Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
Кончил. Посмотрел вопрошающими глазами. По лицу скользнула застенчивая улыбка, которую можно было понять: «Ну, разве я виноват, что то, что я прочел, так хорошо?»
Кто-то от удовольствия крякнул. Двое-трое зааплодировали. В шепоте и в глазах других было общее одобрение. Блок оторвался от изразцов, слегка наклонился в сторону сидевшего невдалеке на диване И. А. Бунина и сказал почти с робостью ученика, облекая в нее изысканную и тонкую учтивость младшего к старшему, что ему очень бы хотелось услышать мнение Ивана Алексеевича.
Бунин очень похвалил стихи 1 и заговорил о том, что не может примириться с отходом от строгой классической рифмовки в творчестве новых поэтов в сторону рифм приблизительных и неточных, ведущих, по его мнению, к звуковому обеднению стихов. Может быть, он «придрался» к «дамами — шлагбаумами»... Мягко, но, видимо, с полной убежденностью, пользуясь полувопросительными фразами, Блок, ставший, как известно, одним из канони- заторов неточной рифмы, стал защищать ее допустимость и законность освобождения стиха от гнета точной рифмы. Он сказал, что прежде всего он ценит в рифме ее органичность, ее смысловое содержание, и с мелькнувшей улыбкой признался, что ему нравятся его органические рифмы: «ресторанами — пьяными».
Здесь память моя потухает. Я не помню, что было еще в тот вечер. Уходя, я уносил только одно впечатление — от Блока. Как та, о которой было им сказано:
Вот явилась. Заслонила
Всех нарядных, всех подруг, —
так сам он явился и заслонил для меня всех и все остальное в ту первую с ним встречу.
Второй, и последний, раз я встретился с Блоком в зиму 1906—1907 годов в Москве. Было ли это, когда приехал он для участия в конкурсе, организованном журналом «Золотое руно», или в другой, более поздний приезд его в Москву, сказать не берусь 2. По чьей-то инициативе задумано было издание литературного сборника в пользу больного, разбитого параличом, московского писателя Николая Ефимовича Пояркова, участника ряда изданий «символистов», автора книжечки «Поэты наших дней». Участие в сборнике приняло около сорока человек. В числе их были: Allegro (П. С. Соловьева), К. Д. Бальмонт, В. Я. Брюсов, В. И. Иванов, Ф. К. Сологуб, И. А. Бунин, А. А. Блок, А. Белый, Н. И. Петровская, С. М. Городецкий, М. А. Кузмин, Г. И. Чулков, И. А. Новиков, Ю. Н. Верховский, Осип Дымов, Б. К. Зайцев, П. А. Кожевников, Влад. Ходасевич, С. Кречетов-Соколов (С. А. Соколов) и др.
«Корабли» и вышедшего весною в 1907 году, принимал ближайшее участие и сам Николай Ефимович Поярков: ему передавались рукописи, он держал корректуру, сносился с типографией, хлопотал об обложке. Владея лишь одной левой рукой, прикованный к постели, пережив несколько мучительных операций, Николай Ефимович сохранил всю свою удивительную жизнерадостность и был предан весь литературным интересам. «Корабли» стали волнующим событием его жизни, дружеское внимание к нему большого числа писателей глубоко трогало его. Я дружил с ним.
«нечаянную радость» и «пылающее сердце» 3.
Худенькая, юркая, светловолосая Мотя, жившая с Николаем Ефимовичем в качестве сестры-сиделки, жертвенно преданная ему, подчас капризному, всем существом своим и державшая на своих плечах всю тяжесть его одинокого и искалеченного существования, встретила меня в передней сверкающими глазами и торжественным шепотом:
— Сейчас придут Вячеслав Иванович Иванов и Александр Александрович Блок.
«Пылающее Сердце» и «Нечаянная Радость» немного запоздали. Они принесли свое приношение — стихи для «Кораблей». Кажется, пришел еще кто-то из московских друзей Николая Ефимовича. За чаем Вячеслав Иванов и Блок читали себя и чьи-то еще стихи, привезенные ими от петербургских поэтов. Блок прочел: «Брату», «Незнакомке», «Деве Млечного Пути» 4
Но этот раз Блок показался мне немного иным, каким- то внутренне озабоченным. Но магнитная сила его была для меня та же... Вячеслав Иванов предложил ему, справедливо полагая доставить этим отменное наслаждение Николаю Ефимовичу, прочесть... ну, разумеется, «Незнакомку».
— Прочтите! Пожалуйста, прочтите! — загорелся Николай Ефимович.
Блок не заставил повторить просьбы — читал.
Зная эти стихи наизусть, снова слыша их в чтении самого Блока, я не получил такого же впечатления, какое осталось у меня при первой встрече в Петербурге. Мне показалось, что поэт уже устал читать свой шедевр.
«Кораблях», о каких-то злободневных литературных новостях, петербургские гости заторопились куда-то и, попрощавшись, ушли.
Мотя краснела, бледнела, что-то падало у нее из рук.
— Что с вами, Мотя?
— Ах, какой — он... Ах, какой...
— Кто?
— Да Блок...
А Николай Ефимович перечитывал вслух оставленные «дары», — с удовольствием повторяя отдельные строки, казавшиеся ему особенно хорошими... Повторял:
Что сердце? Свиток чудотворный,
Где страсть и горе сочтены!
Я дразнил:
— Что значит: сочтены? От какого это глагола? Неудачно.
Николай Ефимович сердился и снова читал:
Комета! Я прочел в светилах
Всю повесть раннюю твою
И лживый блеск созвездий милых
А я опять дразнил:
— Слишком много астрономии, и трудно разобраться.
Николай Ефимович сердился еще больше:
— Пусть трудно, пусть туманно, пусть непонятно, — зато настоящая поэзия!
«гвоздем» репертуара был «Балаганчик» Блока. Оп вызвал общий интерес после буйного шума и крайностей в оценках, сопровождавших его постановку в минувший театральный сезон в Петербурге. Вместе с «Балаганчиком» в тот же вечер шла «Вечная сказка» С. Пшибышевского, с В. Ф. Ком- миссаржевской в роли Сонки.
В театре — 3 сентября — была «вся Москва». Напряженность интереса достигла предела. «Балаганчик» шел первым.
Сохранившаяся у меня программа спектакля напоминает состав участников: Коломбина — М. А. Русьева,
Пьеро — В. Э. Мейерхольд, Арлекин — А. А. Голубев, первая пара влюбленных — Е. М. Мунт и А. Я. Закуш- няк, вторая пара влюбленных — В. П. Веригина и М. А. Бецкий, третья пара влюбленных — H. Н. Волохова и А. П. Зонов, мистики — К. Э. Гибшман, П. А. Лебединский, К. А. Давидовский, П. Ф. Шаров, председатель мистического собрания — А. П. Нелидов, автор — А. Н. Фео- на. Программу дополняет музыка М. А. Кузмина, декорация H. H. Сапунова, костюмы Ф. Ф. Коммиссаржевского, режиссер — В. Э. Мейерхольд.
О «Балаганчике» и его постановке было написано много, и могу сказать лишь два слова о впечатлении от зрительного зала. 3 сентября публика спектакля резко разделилась на пламенных «друзей» и лютых «врагов». Уже во время действия я слышал около себя змеиные шипы и презрительные «ха-ха!» — вторых и гневные возгласы: «Тише!» (громко) и «Дурачье!» (тихо) — первых. Когда прозвучали последние слова печального мечтателя Пьеро: «Мне очень грустно. А вам смешно?» — и под звуки его унылой дудочки опустился занавес, в зале закипел кипяток — спорили, бранились, даже с незнакомыми, готовые чуть не вцепиться друг в друга. «Враги» устремились успокоиться в буфете и курилке, «друзья» хлынули к рампе и, не щадя рук и горла, неистово вызывали артистов... Подобную бурю чувств мне довелось видеть, пожалуй, еще лишь раз, позднее, летом в 1910 году, в Венеции, в театре «Fenice», на вечере Маринетти и его сподвижников, когда футуристы и пассеисты дали друг другу такое братоубийственное сражение, что я, человек в их деле нейтральный, только что узнавший тогда, что существует на свете футуризм, искренне трепетал за свою физическую сохранность.
«Северное сияние». Я был приглашен заведовать литературным отделом. В состав редакции вошли: Г. А. Рачинский, В. Ф. Эрн,
Б. А. Грифцов и художник В. В. Переплетчиков. Журнал успеха не имел, поставить его на ноги не хватало умения и делового таланта. Через год «Северное сияние» перестало существовать. Привлекая сотрудников, я написал Блоку и просил для журнала стихов. Он быстро отозвался, я получил от него стихи и письмо. Привожу это письмо:
Многоуважаемый Виктор Иванович.
Спасибо Вам за Ваши милые слова — первый отзыв о «Земле в снегу», какой я слышал, очень приятный для меня.
Посылаю Вам маленькое стихотворение для «Северного сияния», которое очень меня интересует. Жалею только, что «без политики», зная, впрочем, что теперь за всякую политику сцапают. И, все-таки, очень мечтаю о большом журнале с широкой общественной программой; «внутренними обозрениями» и т. д. Уверен, что теперь можно осуществить такой журнал для очень широких слоев населения, и с большим успехом, если бы... не правительство.
41, кв. 4). Если успеете, напишите мне два слова сюда.
Искренно уважающий Вас Александр Блок.
14/IX. 08.
Письмо это я нахожу очень характерным для Блока той поры, когда, в сознании своего писательского долга и своей крепнущей поэтической силы, он сбрасывал с себя груз «декадентства» и «мистики», уходил от соблазнов мережковщины, «красивого уюта» и через «суматоху сердца» 5 выходил на иные пути; общественность, народ, Россия, проблема интеллигенции — вот что было теперь в центре его дум и устремлений. <...>
Печатается по изданию: Блоковский сборник, I.
Стражев Виктор Иванович (1879-1950) — поэт, прозаик, критик; после Октябрьской революции — писатель для детей, библиограф, педагог. Автор книг: «Opuscula» (1904), «О печали светлой» (1907), «Путь голубиный» (1908), «О Метерлинке» (1908), «Стихи» (1910), «Рассказы» (1911). Первую из них Блок подверг строгому разбору и осудил за подражательность, безликость и дешевые декадентские красивости (V, 563—564), а о второй отозвался скорее сочувственно: «Маленькая книжка заставляет совсем забыть первые и очень неудачные опыты поэта — «Opuscula»... вся книжка свежа и проста» (V 157).
Воспоминания о Блоке В. И. Стражев написал, очевидно, в 1947 г.
1. Похвала, нужно думать, была неискренней: Бунин относился к поэзии Блока резко отрицательно и отзывался о ней обычно в насмешливом тоне.
«Золотого руна».
3. То есть Блока и Вяч. Иванова (по названиям их стихотворных сборников: «Нечаянная Радость» и «Cor ardens», что в переводе с латинского означает: «Пылающее сердце» (впрочем, нужно заметить, что сборник «Cor ardens» вышел в свет значительно позже — в 1911 г.).
4. В позднейших изданиях — «Милый брат! Завечерело...», «Твое лицо бледней, чем было...», «Шлейф, забрызганный звездами...».
«Красивый уют» — из стих. Блока «Земное сердце стынет вновь...» (III, 95); «суматоха сердца» — из Записных книжек (XI, 123).