МОЯ ВСТРЕЧА С А. БЛОКОМ
Обстоятельства забросили меня надолго в Петербург. Это было в конце августа 1913 года. Как провинциала, на первых порах меня все интересовало в столице. Естественно, что я стал стремиться если не сблизиться с петроградскими писателями и поэтами, то хотя бы увидеть и услышать их издали.
Я стал посещать почти все петербургские литературные вечера. Многое увидел и услышал там, но оно не всегда оправдывало те представления, какие складываются о людях у нас, в недрах глухих и серых углов.
Среди «братьев писателей» есть «праздно болтающие» 1
Но среди такой литературной улицы я никогда не видал А. А. Блока. Я слышал от лиц, знавших его, что он живет замкнуто, что ему противны личные выступления на всякого рода зрелищах, и он всегда почти отказывается участвовать в них. Понятно, это меня еще более заинтересовало и, надо сказать, было первой побудительной причиной острого желания увидеть поэта. Предлогом к встрече могла служить лишь моя книга, мои стихи, которые мне хотелось показать любимому поэту, чтобы услышать от него личный отзыв о них.
Его поэзия влияла на меня, как и на многих других, в сильнейшей степени. Живя в Петербурге, этом призрачном, фантастическом городе из всех русских городов, я не мог не проникнуться и теми настроениями, какие навеваются темной и загадочной жизнью северной столицы. В часы черных вечерних туманов, когда и дома и люди кажутся не реальными предметами, а какими-то непонятными нашему сознанию призраками, поэзия Блока была как-то особенно близка и понятна мне.
Бродя этими глухими вечерами по Петербургу, я весь проникался тайными отравными очарованиями его, и тогда я чувствовал, как все непостижимее и ближе мне становились туманные, но яркие образы творческих переживаний поэта.
Во время этих одиноких блужданий мне часто думалось, что вот здесь, рядом со мной, на этой улице живет и сам создатель этих дивных образов, и тогда еще больше хотелось видеть и слышать его, как живое существо, именно сейчас, сию минуту. Но природная моя застенчивость и дикость моего характера мешали пойти к нему, и я все откладывал и откладывал, успокаивая себя рассуждениями, что, мол, много нас, таких, желающих отрывать поэта своими мелочными желаниями от его творческой работы. Так прошло несколько лет.
лагеря: левых и правых. В числе левых идеологов революции был и Блок. В то время он как-то оживился, стал выступать в печати с публицистическими статьями об интеллигенции и народе и принимать широкое участие в строительстве новой жизни. Эта черта, конечно, еще более привлекла к нему сердца многих ценителей его таланта.
Я в то время работал в канцелярии 146-го городского лазарета, находившегося на Александровском проспекте Петроградской стороны. И вот однажды в час или два пополудня (я не помню, какого числа, но хорошо знаю, что в октябре 1917 года 2) я решил окончательно пойти к Александру Александровичу. Но как это сделать? Я решил предварительно позвонить к нему по телефону и узнать, дома ли он и может ли принять меня. Беру телефонную книжку, ищу телефон А. А. Блока. Но такого телефона там не было. Есть телефон Л. Д. Басаргиной-Блок, супруги поэта. Звоню. Довольно низкий баритон меня спрашивает:
— Что надо?
— Дома ли Александр Александрович?
— Я — Блок.
— Можете ли вы меня принять по литературному делу?
— А что у вас, повесть?
— Нет, стихи.
— Знаете, я занят; у меня нет ни одной свободной минуты. Принять вас не могу.
— Но, Александр Александрович, я к вам обращаюсь не с пустяками какими-нибудь. У меня десятилетний труд, и притом ведь я не начинающий юнец какой-нибудь, а почти ваш сверстник. Неужели вы мне откажете в своей нравственной поддержке?
— А, если так, то пожалуйста, пожалуйста, приходите сейчас! Побеседуем часик-другой. Жду вас.
Бросаю трубку, бегу на квартиру и, приодевшись как мог, сажусь на трамвай и еду на Офицерскую. Разыскиваю квартиру Александра Александровича. Не помню, в каком она была этаже, но кажется, что во втором. Заметил только, что на лестнице стояли какие-то мелкорослые цветы, не то гортензии, не то бегонии. Приготовил визитную карточку. Но воспользоваться ею мне не пришлось. Дверь открыл сам Александр Александрович и, поздоровавшись, спросил:
— Это вы звонили мне сегодня по телефону?
— Да, я.
— Идите сюда за мной и покажите мне, что у вас.
Беру с собой книгу, завернутую в газету. Приходим в комнату, по-видимому, в кабинет его. Я чувствую себя прекрасно, как будто бы всегда был хорошо знаком с хозяином. Оглядываю обстановку: самая оригинальная, какую я когда-либо видывал. В комнате абсолютно не было ничего лишнего: большой письменный стол зеленого сукна, два бархатных кресла, не помню, кажется, синего бархата; но помню лишь, что они не гармонировали с общим тоном комнаты. Затем какие-то базарные желтые глубокие березовые шкафы, наглухо закрытые; должно быть, с книгами. Мне почему-то показалось, что в таких шкафах держат церковные свечи, хотя сам я никогда этого не видывал. Ковер около стола, и еще ничего нет, и даже на столе нет ни письменного прибора, ни бумаги, ни книг, один лишь небольшой полированный закрытый ящичек, как оказалось потом, с газетами. Кто- то в соседней комнате играл на пианино.
Хозяин предложил мне кресло сбоку стола, а сам сел напротив меня, поодаль от стола. Я взглянул на него, и у меня навсегда осталось в памяти резкое и точное воспоминание об его внешности. Это был высокий мужественный человек, одетый в тужурку и брюки защитного цвета, военного покроя; на ногах были высокие офицерские сапоги. Его чудные кудрявые русоватые волосы были низко, по-военному же, подстрижены. Лицо темное, больное, изможденное, с кругами около глаз и складками возле губ. Он казался старше своих лет. Глаза голубые и смотрят серьезно-ласково. Мне подумалось почему-то, что он редко улыбается и не смеется совсем. Взгляд устремлен вдаль, в окна. Часто говорит как бы не собеседнику, а про себя. Голос низкий. Руки, по характерной для него привычке, скрещены, а иногда лежат на ручках кресла. Пальцы рук худосочные, длинные и тонкие. По рукам похож на музыканта.
Спросил, курю ли я. Я ответил утвердительно. Достал из стола коробку папирос в двести пятьдесят штук, начатую, и спички. Оттуда же вынул и пепельницу. Я помню еще, что у меня постоянно гасла папироса, и я все чиркал спичками, не успевая за разговором курить. Так и не докурил всей папиросы до самого своего ухода.
— Покажите вашу рукопись, — сказал Александр Александрович.
— Красиво написано; легко будет ее читать. Сколько же времени вы работали над ней?
— Да около десяти лет. Я пишу мало и лишь тогда, когда особенно неотвязно преследуют меня некоторые мысли и образы и хочется их зафиксировать на бумаге, чтобы отделаться от них. Иногда проходят целые месяцы, в которые ничего не пишу.
— Чем же вы живете?
— Я живу службой.
— Хорошо, что вы не живете исключительно литературой. Вы не поверите, сколько этот труд приносит в материальном отношении огорчений и неприятностей. Да в конце концов он и не обеспечивает. Все равно, приходится искать средств, чтобы жить, на стороне. Так я вот работаю по театральному делу, которое не всегда и не во всем меня удовлетворяет, между тем отрывает меня от постоянной моей литературной работы. Где же вы служите?
— В городском лазарете.
— Врачом?
— Нет, в канцелярии.
— Скажите, вы печатались когда-нибудь?
— Печатался, но мало.
— Где именно?
— В «Новом журнале для всех» Гарязина, в «Дамском журнале», в «Весне» Шебуева. Но в первых двух я напечатан стараниями одного моего друга и также поэта, а в «Весне» меня напечатал Пимен Карпов.
— Пимен Карпов? Вы его знаете?
— Не только знаю, но считаю его близким другом и очень хорошим человеком.
— А какого вы мнения о нем как о писателе?
— Я считаю Карпова весьма талантливым писателем- самородком. Его «Пламень» — большое произведение, хотя в нем есть некоторые недостатки, свойственные всем произведениям начинающих. Главное, он не шаблонен, а сам по себе, свой.
— Вполне согласен с вами относительно «Пламени» 3. Но мне кажется, Карпов принадлежит к категории таких писателей, которые высказываются как-то сразу, в одном произведении. Затем, после идут лишь повторения, другие варианты сказанного. Мне Карпов нравится еще как вечный бунтарь, с его резкой отповедью интеллигенции. А эту тему никогда не исчерпаешь вполне. Меня она занимает в особенности и именно сейчас. Вот прочтите дома мою статью.
Он взял из ящичка на столе газету и дал ее мне. Я не помню, какая это была газета, так как она у меня пропала на квартире. Помню лишь, что в статье Блока было приведено письмо какого-то рабочего, резко нападающего на интеллигентские писательские верхи 4.
— Я знаю еще Карпова, — начал он, — как драматурга. В нашу театральную комиссию поступила его пьеса «Сердце бытия» (не ручаюсь за точное название. — А. С.), и, несмотря на мою симпатию к автору этой пьесы, я принужден был высказаться за неприем ее. Карпов не обнаружил в ней драматического таланта. Идея пьесы туманна. Сценических условий он также не знает, а для успеха пьесы они имеют огромное значение 5.
Мы немного помолчали.
— начал Блок.
— Я, Александр Александрович, не примыкаю ни к какой группе поэтов. Я жил и живу вдали от всяких литературных течений. Поэзию люблю независимо от группировок и школ, к которым принадлежат поэты. Мне близка вся поэзия, от Бунина до Рукавишникова включительно. Особенно же люблю А. Белого, изумительного поэта.
— Бунин мне чужд, — сказал Блок, — рационалистическим складом ума и дидактичностью своей поэзии. Вот А. Белый — он близок мне и как поэт и как человек. Когда-то мы были с ним большими друзьями, но потом как-то разошлись, редко видимся, хотя я люблю его по-прежнему. А как вы находите Клюева, Есенина?
— Клюева я люблю как единственного истинно народного поэта. Но, по моему мнению, «Сосен перезвон» — лучшее, что он дал. К сожалению, книга эта испорчена топорным предисловием В. Брюсова. Что же касается Есенина, то он еще молод и не определился вполне, хотя заставляет ожидать многого.
— Да, Клюев — большой поэт, но в смысле версификации Есенин выше его. Он владеет стихом значительно лучше Клюева.
Блок задумался, потом сказал:
— Вот вы говорите, что стоите в стороне от всяких литературных течений и направлений. Почему же вы обратились со своими стихами ко мне, а не к другому кому-нибудь?
— Потому обратился к вам, что верю вам больше и считаю вас лучшим, чем другие. Я знаю вас давно, когда еще вы печатали свои первые стихи о «Прекрасной Даме» в литературных приложениях журнала «Нивы». Ваше стихотворение «На Вас было черное закрытое платье...» было первое, запомненное мною навсегда. С тех пор я следил за развитием вашего таланта и всей душой полюбил его. Вот почему еще я хотел вас увидеть и узнать как человека.
— А что вам нравится у А. Белого?
— Я люблю его всего. Все из его стихотворений нравится, что мне попадает в руки. Несколько непонятны для меня лишь его симфонии. Но лучше всего его «Урна», его философские стихи.
— Нет, «Урна» еще не лучшее. Вы знакомы с его «Пеплом»? Прекрасная вещь. Это весьма редкая теперь книга. Если разыщете, обязательно просмотрите!
— «Пепел» я знаю, но только в извлечениях; но в извлечениях он мне кажется слабее «Урны», хотя на этом не настаиваю, так как не знаю этого сборника целиком.
— Вы говорите, что знали меня как поэта давно. Но какие же стихи мои вам больше нравятся?
— Я, Александр Александрович, люблю ваши «Стихи о Прекрасной Даме». Они дороги мне еще тем, что, как сборник Бальмонта «Будем как Солнце», напоминают мне о прошлом, о молодых годах. Другие ваши стихи несомненно и глубже по содержанию, и художественнее, но они уже не так увлекают меня. Должно быть, в этом виноват объект восприятия, то есть я сам.
— А к Бальмонту как вы теперь относитесь?
— Я люблю Бальмонта и сейчас, несмотря на риторику его, характерную бальмонтовскую риторику. С этим недостатком Бальмонта как-то свыкаешься и уже не замечаешь его. Я сейчас читаю его «Сонеты Солнца» и считаю этот сборник лучшим из всего написанного им.
— Я бы не сказал этого. «Прекрасная Дама» и Бальмонт — это уже прошлое. Его бесконечные сонеты уже не увлекают.
— Ах, Александр Александрович, в этом я с вами не согласен. Возьмите его сонеты «Поэт», «Шаман» и некоторые другие. Изумительные стихи. Это лучшие создания Бальмонта.
— Не знаю. Я мельком просмотрел «Сонеты Солнца». В свободное время просмотрю еще раз. Эта книга у меня есть. Еще скажите мне: как это вы, не печатаясь, можете работать целые годы? Ведь так необходимо передать свои мысли и настроения другим. Без этого, по- моему, невозможно истинное творчество.
— Александр Александрович, на это у меня несколько иной взгляд... Был я, например, у Шебуева, после напечатания им моих стихов. Принял он меня покровительственно, похлопал по плечу и сказал: «Хорошо, брат, печатайтесь, где только можете. Нужно всегда делать так, чтобы везде и всюду слышали о вас. Не важно, что иные журналы плохи. Вон Куприн в каком-то, кажется, «Beтеринарном вестнике» печатается, а все-таки он не теряет ничего от этого. Был Куприн, Куприным и остался!» На меня это подействовало крайне неприятно.
— Вы странный человек! Ведь даже Чехову приходилось бегать по редакциям и терпеть подобные неприятности. Такова жизнь писателя.
С минуту мы помолчали. Я сказал Блоку:
— Александр Александрович! Почему вы никогда не выступаете на литературных вечерах? Как хотелось бы многим видеть и слышать вас. Я это заключаю по себе и своим знакомым, любящим ваши стихи. И я лично до настоящей минуты знал вас лишь по фотографиям да по портрету работы Сомова.
— Не люблю я эти вечера, — ответил Блок, — да и декламаторского таланта нет у меня. Портрет Сомова мне не нравится. Сомов в этом портрете отметил такие мои черты, которые мне самому в себе не нравятся. Между прочим, Сомов подарил этот портрет Рябушинско- му, имение которого было разгромлено недавно, и там вместе с другими картинами был уничтожен и этот мой портрет 6.
Наконец я решил проститься.
На прощанье он сказал мне:
— Книгу вашу я просмотрю, но не скоро: недельки через две-три или через месяц. У вас есть в квартире телефон?
— Нет, но у меня есть телефон служебный.
Александр Александрович записал номер моего служебного телефона. Затем мы простились, и он проводил меня до дверей квартиры.
Прошло более месяца, а от Блока ответа не было. Тогда я написал ему письмо, в котором напомнил о себе и, между прочим, черкнул несколько строк об указанном выше письме рабочего, приведенном в статье Александра Александровича и полном нападок на писательские верхи. Я высказал мысль, что не все, вышедшие из низов, так относятся к писателям.
Спустя неделю после этого 7
— Это вы, Александр Дмитриевич?
— Я, Александр Александрович.
— Что вы мне хотели сказать об отношении рабочего к интеллигенции?
— Вот что, Александр Александрович: как я и писал вам, подобные явления единичные; большинство же народной интеллигенции относится не так к литературным верхам.
— Но доказательства?
— Доказательство — я сам. Я сам вышел из низов. Почему у меня нет подобного озлобления?
— Вы — не то. Вы — не народ в собственном смысле этого слова. Вы человек интеллигентный. Между нами нет неравенства духовного. Пользуясь случаем, разрешите мне сказать вам несколько слов о ваших стихах, тем более что у меня нет времени написать вам об этом. Да в письме как-то и не выскажешь всего, что скажется на словах. Разрешите мне сказать все, что я о вас думаю. Мы друг друга не знаем. Может быть, не встретимся больше никогда, и мне хотелось бы вам сказать правдивое слово.
— Пожалуйста!
— Вчера вечером я взял вашу книгу, и как-то сразу ваши стихи вошли в мою душу. Я удивился, как это вы, такой пожилой человек (мне было в то время лишь тридцать четыре года), могли так молодо, так проникновенно написать о природе. Но потом я обратил внимание на даты стихов и понял, что так пишут только в годы молодости и больше никогда. Мне кажется, что больше вы так не напишете уже. Мне родственны ваши мотивы, я сам люблю природу и тоже теперь по-прежнему не могу писать о ней. Но чем дальше я читал вашу книгу, тем более охватывало меня жуткое чувство какой-то беспросветности. Я говорю не о тех стихах, полных сухой и черствой схоластики: они чужды мне. Я говорю о стихах, отражающих ваши душевные переживания. Мне казалось, что вы утратили душу, и уже не душа у вас, в какие-то обрывки, лохмотья души 8. Вы ужасно одинокий, безрадостный, беспросветный человек. Я таких не знаю в русской литературе. У Сологуба были падения, подобные вашим, но у него есть и душевные просветы, которые так опьяняют после душевных падений. У вас же их нет. Мне самому свойственны были душевные падения и разочарования, но всегда была надежда на духовное возрождение, а у вас ее нет. С тяжелым чувством я оставил вашу книгу. Некоторые страницы ее не нужно никогда печатать; хорошо, что они не видали света. Но в вас подкупает искренность, и она примиряет с вами. Я прошу вас списать мне по вашему выбору несколько стихов, в том числе и посвященные мне стихи, которые мне нравятся и за которые вас благодарю. Ну, довольны ли вы сказанным мной?
— Спасибо вам, Александр Александрович! Не откажите и мне черкнуть на память о вас хотя бы одно из стихотворений ваших.
— Хорошо! До свиданья!
«Александру Дмитриевичу Сумарокову на память об авторе этих строк»:
КОРШУН
Чертя за кругом плавный круг,
Над сонным лугом коршун кружит
—
В избушке мать над сыном тужит:
«На хлеба, на, на грудь, соси,
Расти, покорствуй, крест неси».
А ты — все та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней. —
Доколе коршуну кружить?
Печатается по журналу «Новый быт» (Иваново-Вознесенск), 1922, № 1.
— после 1937) — поэт. Из крестьян Владимирской губернии. С 1914 г. печатался в журнале «Весна», «Новом журнале для всех», «Нашем журнале»; с мая 1918 по ноябрь 1936 г. жил в Шуе, где заведовал городской библиотекой и преподавал литературу в вечерней школе. Сотрудничал в местной печати, в ивановской газете
«Рабочий край», в журнале «Начало» (1921), в сборниках «Крылья свободы» (1919), «Красная улица» (1920), «Сноп» (1920), «Атака» (1930). Очевидно, ему принадлежит книжка стихов «Маки красные» (автор — А. Сумароков), изданная в 1920 г. без указания места издания и типографии. В 1920 г. А. Сумароков подал заявление о приеме в Петроградский Союз поэтов; Блок дал отзыв о его стихах (см. воспоминания Вс. Рождественского — с. 212—213 наст. тома).
1. Выражение Н. А. Некрасова («Рыцарь на час»).
«Пламень» (V 483).
4. Речь идет о статье «"Религиозные искания" и народ», напечатанной за два дня до встречи с А. Д. Сумароковым, 25 января 1918 г., в газете «Знамя труда». В статье приведено письмо не рабочего, а крестьянского поэта Н. Клюева.
5. Имеется в виду драма П. Карпова «Три чуда»; есть от— рицательный отзыв Блока о ней (V, 658—659).
6. Ложный слух: портрет Блока работы К. Сомова находится в Третьяковской галерее.
8. Именно так охарактеризован А. Д. Сумароков в записной книжке Блока: «Человек со старым лицом и молодой душой; молодая душа в лохмотьях» (IX, 399).