БЛОК В 1915 ГОДУ
Я не была с ним знакома, — не имела этой радости, этой высокой чести. Но, вместе со всем моим поколением, я постоянно ощущала его присутствие в нашей жизни. Я ведь принадлежала к тому поколению, на которое — по меткому слову К. И. Чуковского — Блок действовал как луна на лунатика. Шел первый год первой мировой войны. Со страниц книг и журналов к нам неслась «роковая о гибели весть» 1 — это был его, блоковский, голос. И реально, физически я его слышала, на литературных концертах, на вечерах в Тенишевском зале, в Певческой капелле... Ни с чем не сравнимый голос! Как будто глухой, почти монотонный — и преисполненный такой скрытой страсти, так глубоко залегающей силы. Как волновали нас — университетскую молодежь — эти мнимооднообразные интонации! Мало сказать, — волновали. Как всякое приближение гения, это потрясало, сбивало с ног. «И была роковая отрада» 2 в том, чтобы все твое существо содрогалось, следуя подъемам — падениям этого колдовского ритма.
Раз только довелось мне приметить, как магический ритм надломился. Это было на расширенном писательском выступлении в зале петроградской Городской думы 3. Блок прочитал «Река раскинулась...», прочитал «К Музе», прочитал «Грешить бесстыдно, непробудно...», — все прочитал, не изменяя своей антидекламаторской, антиактерской, своей священнодейственной манере, — и начал читать «На железной дороге»:
Под насыпью, во рву некошенном,
Лежит и смотрит, как живая...
Он дочитывал уже последние слова:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена...
И вдруг что-то случилось: губы дрогнули, голос жалобно зазвенел. «Все больно...» — прошептал он потерянно — и, не поклонившись, быстро ушел с эстрады.
«Ему больно. Ему на самом деле больно», — говорила я про себя. Я что-то новое поняла в искусстве. А заодно — и в жизни; ибо искусство и жизнь тогда для меня не существовали раздельно. И вообще, я только еще собиралась начать что-нибудь понимать: мне ведь не было еще и двадцати лет.
Совсем по-другому выглядел Блок на литературном вечере в зале Тенишевского училища 4. Прочитав стихи на эстраде, он перешел в публику и занял место рядом с Л. А. Андреевой-Дельмас. Она была ослепительна, в лиловом открытом вечернем платье. Как сияли ее мраморные плечи! Какой мягкой рыже-красной бронзой отливали и рдели ее волосы! Как задумчиво смотрел он в ее близкое-близкое лицо! Как доверчиво покоился ее белый локоть на черном рукаве его сюртука!
И опять по-другому я вижу его весной 1915 года в зале Географического общества в Демидовом переулке. В этом зале происходили заседания петроградского Религиозно-философского общества, представлявшего собою цитадель дореволюционного идеализма. Блок состоял в этом обществе действительным членом и был его постоянным посетителем 5. С неизменным выражением вежливого внимания он выслушивал более или менее пространные доклады на гносеологические и психологические темы. Доклады эти не вызывали особого оживления в зале, да они на это и не претендовали; работа общества полностью протекала в области отвлеченных идей, высказывания чаще всего имели изысканный и бесстрастный характер. Но то заседание, о котором идет речь, было посвящено не совсем обычным занятиям: на повестке дня стоял вопрос о поведении В. В. Розанова — критика, философа и религиозно мыслящего публициста. Со свойственным этому деятелю глубоким презрением к нормам общественных приличий, он перешел все границы допустимого в своем злобном газетном выступлении, обращенном к русским политэмигрантам. Руководство Религиозно-философского общества предложило исключить
Розанова из состава членов 6. Выступая по предложению, джентльмен и сноб Д. В. Философов отбросил свою отлично выделанную выдержку, отказался от привычных своих мягких полутонов. Он начал с силой: «Даже «Новое врем я » , — само «Новое время»! — отступилось от Розанова! Ему пришлось перекочевать в татарскую орду «Земщины»!»
Бледнея от гнева, Философов не читал, а выкрикивал циничные сентенции Розанова по адресу русских революционеров: «Захотели могилки на родной стороне?! Нет для вас родной стороны, — волки, волки и волки!» И на каждое слово зал отвечал негодующим гулом.
— историк Карташев. Лектор превратился в трибуна: гремит, пророчествует: «Индивидуализм! Вот куда он ведет! Индивидуализм! Вот где зло, вот где общественная опасность!»
Но слышатся и другие голоса. Нет, не все согласны на исключение Розанова. Ни за что не согласен литературовед Е. В. Аничков, вся его небольшая, кругленькая фигурка бурлит и пышет гневом: «Недопустимо, чтобы судили писателя за его убеждения! Нельзя судить мыслителя за его мысли! Меня самого судили, — а я не могу и не буду никого судить!»
Как «рыцарь бедный» 7, стоит перед толпой худощавый, рыжеватый Е. П. Иванов; мольбой и рыданием звенит его тихий голос, отчаяние на его бледном, страдальческом лице: «Богом молю вас, — не изгоняйте Розанова! Да, он виновен, он низко пал, — и все-таки не отрекайтесь от него! Пусть Розанов болото, — но ведь на этом болоте ландыши растут!»
кого он?.. Ведь Аничковы его личные друзья. Е. П. Иванову он стихи посвящал... Убедили его эти люди? Согласен он с ними? Не понять.
Звонок председателя. Философов объявляет: ввиду важности вопроса — голосование тайное. Голосуют только действительные члены общества; каждый сдаст в президиум свою именную повестку. Те, кто против исключения Розанова — поставят на повестке знак минус; те, кто голосуют за исключение — поставят на повестке знак плюс.
В напряженной тишине Философов вызывает поименно всех действительных членов. Блок пробирается меж рядов. У него в руке полусвернутая повестка. Он идет мимо меня,— я успеваю заглянуть в этот белый листок — и явственно вижу: карандашом поставлен крест... Плюс! Он за исключение! Он проницателен! «Ландыши» не соблазнили его...
Ничего, в сущности, не произошло,— а этот далекий, неприступный облик почему-то в моих глазах смягчился, стал живее и ближе. Я набираюсь храбрости. Из моей девичьей лирики отделяю то, что мне кажется законченное, совершеннее. Тщательно переписываю на машинке, придумываю сопроводительное письмо — и бух, как в воду головой...
От любимой подруги ничего не утаишь — и любимая подруга, волнуясь не меньше меня, ждет результата, а в ожидании ехидно цитирует:
8
Я со слезами клянусь, что эпиграфов из Надсона — не было. И вообще никаких эпиграфов — даже из символистов...
Проходит день-два,— и мне подают белый конверт. Мой адрес и имя поставлены неизвестной, уверенной рукой. Крупные буквы четки, изящны, закруглены. Я никогда не видела этого почерка, но у меня нет сомнения, что это тот, тот самый, единственный в мире. Почему-то я зажигаю электричество среди бела дня; иду к телефону, по пути опрокидывая стулья, читаю, читаю по телефону любимой подруге... Письмо — белый листок, сложенный пополам. По четырем страницам бегут редкие разгонистые строки. А в конце четвертой страницы — полная подпись без сокращений, два слова, которые звучат как музыка: «Александр Блок»...
«О, глупое сердце, смеющийся мальчик! Когда перестанешь ты биться?» 9
Многоуважаемая Елена Михайловна!
По-видимому, Вы много читали современных поэтов и они не всегда хорошо на Вас влияли.
Думаю, что Вы все сделаете сами, и никакие «ценители» тут не помогут.
Вы пишете, что я вначале тоже нуждался в чьем-то совете. Не думаю. Может быть, и был такой момент, но я его не заметил, не помню. Моих ранних стихов я никому не читал. Показывал только матери, с которой особенно близок.
Хочу Вам сказать одно: все, самое нужное в жизни, человек делает сам, через себя и через большее, чем он сам (любовь, вера).
Александр Блок.
Когда рассеялся туман первого восторга, я опять написала ему. Поблагодарила за внимание, поблагодарила «за урок» (при всей юной самонадеянности, я все же поняла, что дан мне урок нешуточный) и упомянула, что мне хотелось бы получить обратно стихи. Еще день- два — и опять письмо в белом конверте, на этот раз — заказное, полновесное. В письме — мои стихи; и почти на каждой странице — признак того, что их не «просматривали», а ответственно и внимательно читали. Кое-что обведено тонкой чертой, иное заключено в скобки, а в одном месте его карандаш сердито отчеркнул две строчки и против них четко написал: «Этого нельзя». Это — именно те строчки, где неуклюжий, неловкий оборот создавал, как я поняла позже, впечатление двусмысленности.
Как потом разглядывала, как изучала я эти его еле заметные черточки, скобки! Это был мой «литературный институт». Это был его отстоявшийся, проверенный опыт, который поэт с беспримерной добротой хотел передать незнакомой девчонке, полуребенку. И, наперекор собственному утверждению о том, что «никакие ценители тут не помогут», — он помог мне, как никто.
— на таком же белом листке, и с таким же учтивым обращением «Многоуважаемая Елена Михайловна!». Записка была недлинная. Она вся состояла из трех строчек:
«В каждом человеке несколько людей, и все они между собой борются. И не всегда достойнейший побеждает. Но часто жизнь сама разрешает то, что казалось всего неразрешимей».
Это как будто бы не имело прямого отношения ни к моему письму, ни к моим стихам. Я приняла это, как ответ на какой-то незаданный вопрос, — отклик на какие- то глубоко и скрыто зреющие полуосознанные мысли.
В дальнейшем моя судьба сложилась очень неровно. В прихотливых жизненных перипетиях я утратила драгоценные страницы, исписанные почерком Блока; и теперь письмена эти хранятся единственно в моей памяти. Но — «песня — песнью все пребудет...» 10. А Песня Судьбы звучит многими голосами; в их числе и симфонический голос Блока, и мой тогдашний, — неуверенный, младенчески слабый, но все же озвученный временем голос.
Печатается по изданию: «Ученые записки Тартуского госуниверситета». Труды по русской и славянской филологии, IV, вып. 104. Тарту, 1961.
Тагер Елена Михайловна (1895—1964) — поэт, прозаик, переводчик. Училась на историко-филологическом факультете Высших женских курсов; в печати выступила в 1915 г. со стихами (под псевдонимом: Анна Регатт); автор очерков, рассказов и повестей: «Зимний берег» (1929), «Сквозь ветер» (1930), «Желанная страна» (1934), «Ревизоры» (1935), «Праздник жизни» (1937), «Повесть об Афанасии Никитине» (1966).
1. Из стих. «К Музе» (II, 7).
2. То же.
4. 18 апреля 1915 г.
5. Блок довольно активно посещал заседания Религиозно-философского общества в 1907—1908 гг., но постепенно интерес его к обществу угас, и в 1910-е гг. он бывал там крайне нерегулярно.
6. Вопрос об исключении В. Розанова из Религиозно-философского общества (за выступления в черносотенной печати, «несовместимые с общественной порядочностью») возник в ноябре 1913 г. В заседании Совета общества 14 ноября 1913 г. Розанову было предложено уйти из общества; он отказался. Общее собрание, созванное 19 января 1914 г., не составило кворума,
Исключение состоялось на общем собрании 26 января (см. «Записки Петроградского Религиозно-философского общества», вып. 4. П., 1914—1916). Блок был на обоих общих собраниях (см.: IX, 202 и 204). Отнесение этого эпизода к весне 1915 г. — ошибка памяти Е. М. Тагер.
«Легенда» («Жил на свете рыцарь бедный...»).
8. Из стих. Блока «День проходил, как всегда...» (III, 50).
9. Из цикла Блока «Осенняя любовь» (II, 264).
«Возмездие» (III, 302).